Рефлексия в философии это кратко: Рефлексия | Понятия и категории

Все, пропускаем 70 лет, из 1927 — в 1997 г. Умирает кумир не только философов Москвы, но и Кембриджа, и Оксфорда, и Гарварда – Жак Деррида. Жака Деррида один из нынешних московских философов в одной из последних статей (сегодня читал в «Вопросах философии») называет величайшим философом современности. И вот я читаю его предсмертное интервью журналу “Monde”. Журналист его спрашивает: «Что у вас остается самым важным из мыслительных поисков вашей юности, еще вашего студенчества, вашей школы?». И этот великий человек говорит: «Для меня и для моих друзей…» — уже плохо, дамы и господа, при чем тут друзья? В мышлении не может быть друзей, не может быть соратников. Мышление, как любил говорить Мераб Мамардашвили, — самое одинокое дело на свете. А тут уже объединение, он говорит: «Для меня и для моих друзей главным было (запомните это! омерзительный глагол!) самоидентифицироваться».

Когда я слышу слово «самоидентифицироваться», как у Геринга при слове «культура», рука тянется к несуществующему пистолету. Главное было – самоидентифицироваться. Кто я, в конце концов? Еврей, француз, алжирец. Дамы и господа, это крайний случай регрессии, еще страшнее, чем для бедного Беньямина в 1927 г. Философ, которого перед смертью беспокоит, кто он — француз, еврей или алжирец, – это же конец, это вульгарно! Это конец не философского мышления, а любого тривиального мышления. Потому что для философии не существует всего этого идентификационного этнического навоза: русский, еврей, француз, алжирец. Если он начинает думать в рамках этнического контекста, то он уже страшно погиб, человек был безумен.

Человек был в состоянии отрефлексировать ранние шаги Декарта, Спинозы, философские настроения Платона, свои книги, «Почтовая открытка». Но он не смог сделать, как не сможет сделать ни один из тех, кто занимается самоидентификацией, ни одного реального рефлексированного шага к саморефлексии. Потому что это сплошная черная регрессия. Это конец философии. Это вечная угроза вульгарности, любой: социальной, национальной, расовой, человеческой, в конце концов. Философ, который вам сегодня скажет: «Я, прежде всего, — человек» — гоните его в шею, он не философ. Это банально. Это вульгарно. Философ отождествлен по рождению, по образу жизни. Ему не нужен ни один внешний момент самоотождествления. А если нужен, то он не философ. Понятно, да?

Попробуем теперь, отправляясь от этого сомнительного порога, перейти к тому, что можно было бы назвать мифологией. И опять несколько общих мифологических замечаний. Я их изложил во введении к своей «Мифологии». Книга, с моей точки зрения, неудачно написана, потому что плохо объясняет. А вот с объяснениями «что такое миф?» управиться очень трудно. Потому что когда миф и мифология становятся объектами философской рефлексии, а не антропологии, этнографии или любой конкретной дескриптивной дисциплины, миф почти не проницаем. Потому что не забывайте, что мифолог, описывая любые мифы, неизбежно описывает их в мыслительном контексте мифа о себе.

Я хочу привести один пример. Уже в весьма пожилых годах замечательный, настоящий, без ерунды, без пошлости философ Эдмунд Гуссерль написал крайне неудачную книгу «Упадок европейской науки», которая отчасти уже регрессивна по названию. Причем тут Европа? Еще один миф противопоставления Европы чему — Азии? Упадок. Что значит упадок? И тут Гуссерль определяет: «Упадок науки – это упадок теории в древнегреческом смысле этого слова, теории как самого широкого термина созерцания». Конечно, интереснее всего здесь с самого начала задать вопрос: а куда это все падает? И откуда это все падает?

И тут второй гуссерлевский момент, еще более интересный. Наука – это не только теория, какая-то самая широкая медитативная основа любой науки (хотя занимался он в основном математикой, геометрией и физикой). Онтологической основой, той сущностной осью, без которой не может быть ни одной теории науки, является осознание наукой своего происхождения. Если наука не знает своего генезиса, своего начала, то, будь она хоть сверхквантовой теорией, не является в смысле Гуссерля реальной наукой и катится в яму, грубо говоря, общеобразовательного просвещения вместе с философией. Он был пессимист. И что замечательно, что сам тип мышления Гуссерля в этой книге, пусть регрессивной, является мифологическим. Это миф о каком-то иллюзорном прогрессе человеческого мышления, которое, если в каждом моменте своего движения не будет оборачиваться и спрашивать себя: «А где я начинался?», — никогда не сможет стать реальным прогрессирующим или эволюционирующим мышлением.

Здесь интересен еще один момент. Нам гораздо легче освободиться от контекстуальной вульгарности «я – русский, я – француз, я – еврей, я – японец», чем от гораздо более тонких мифологических структур. Но все-таки что-то движется. Это что-то есть то русло, в котором протекает мое мышление. Но ведь это миф, дамы и господа. В каком смысле миф? Миф – это какая-то общая неотрефлексированная основа. И она действительно ведет нас очень-очень далеко назад. Это та неотрефлексированная основа, которая нам нужна для познания и самопознания, но которая, поскольку она неотрефлексированная, является тормозом нашего познания и самопознания каждое мгновение нашей жизни. Поэтому миф ближе всего подходит к чему-то неопределенно-общему и генетически первичному, по тому же Гуссерлю.

Однако интереснее всего остановить себя в этом моменте сегодня, здесь, и рассматривать миф, который я выражаю как уже то, что стало частным и даже индивидуальным в моем собственном мышлении. Поэтому, как говорил один действительно замечательный мифолог, возражая Леви-Стросу: «Хорошо, я могу спросить у человека, который считает, что это дерево – его отец, «это миф?» А человек, который действительно считает, что дерево – его отец, ответит этому антропологу или этнографу: «Никакой ты не миф. Это я. Это я. Вот это дерево – это …  (ну, конечно, по словам мифолога, но там блестяще отработана терминология, хотя уже вообще скучновато становится в последние 40 лет) — тотем».

Вы знаете, чем замечательны общие термины? Тем, что как только человек их запомнил и стал употреблять или стал над ними думать… ведь миф – это то, над чем мы уже и не хотим думать. Можем, но вот это – тотем, это архаика, это инновация, это анахронистическая модель мышления. Это удивительно, как целые области знания даже не становились мифом — они были мифами уже в самом типе. Поэтому нам не надо удивляться, что под смелым пером этнографа дуб, этот новый по-паскалевски мыслящий тростник, уже отвечает сам за себя в лице опрашиваемого индейца и в лице того, кто опрашивает. Т.е. здесь, по существу, субъект исследования — Леви-Строс, гениальный Фрейзер, Тейлор – оказываются такими же творцами мифологии, как тот индеец или папуас, с которым они, разумеется, говорят через переводчика.

Следующий шаг – это пришедшие на смену мифологам, тоже талантливые… Слушайте, мы живем в XX в. – это век сверхталантливых людей, которые последовательно (Гуссерлю не надо было жаловаться), отменяя бытовые мифы и строя научные, чуть не разделались с этим земным шаром. Хотя, может быть, особой беды бы не было. Вообще, не надо вот этого: «катастрофа». Человек, который зачем-то говорит «катастрофа», уже не философ. Но все-таки они поработали славно, начиная от аннигиляции материи в сверхталантливых умах физиков (честь им и слава!). Ученый занимается тем, что ему интересно, как и философ. Их упрекать надо в последнюю очередь.

Но, между прочим, еще до времени, о котором я говорю, была сформирована очень плотная мифологическая структура. И два основных среза этой структуры были сформулированы между, грубо говоря, серединой XVII – серединой XVIII вв., т.е. в эпоху Enlightenment, Просвещения. Это чрезвычайно интересно.

И уже к началу  XX в. возникли два мощнейших мифа. А что значит «мощнейший»? Это значит, что нормально рефлексирующий человек не смог их отрефлексировать: или у него не хватило времени, или у него не хватило сил, или у него не хватило того и другого. Это был миф марксизма и гораздо более отупляющий (то, что я назвал бы мифологическим эффектом) – миф Зигмунда Фрейда. И оба мифа великолепно легли на неразвитую материю мышления восторгающихся интеллигентов всех стран. Что такое интеллигент? Это человек, который профессионально работает с мышлением, пусть с самым конкретным на свете.

Давайте начну все-таки с Маркса. Идея первичной дифференциации понятия «человек» абсолютно мифологическая. История – это борьба классов. Первичное состояние человечества. Но он где-то уступил в 80-е гг. под страшным давлением Максима Ковалевского, он все-таки сказал: «Ну, хорошо! Ну, не с первобытности, но с начала истории». Эта первичная дифференциация человечества на классы – это идея Маркса, и содержание истории – это классовая борьба. Не надо сейчас над этим смеяться. Потому что антимарксизм так же безобразно не рефлексирует, как и марксизм. Так что меньше смейтесь. В данном случае надо заниматься работой.

Другую дифференцирующую мифологию предложил Зигмунд Фрейд. Это удивительный случай в человеческой истории. Простите, но говорят «в европейской истории» случай почти уникальный, когда человек выписал мифологическую систему, которая в течение более чем полувека не подверглась ни одной серьезной критике. Т.е. были враги, антифрейдисты, которые были такими же мифологами. Они просто предлагали другие мифы. Если у Маркса человек – член класса, то у Фрейда человек – невротик. Тоже простое рабочее разделение: человек — невротик, и только психоанализ даст ему в лице психоаналитика, который трется возле кушетки, возможность того минимума самосознания, которого у него нет.

Излечиться от невроза так же невозможно, как и излечиться от классовой принадлежности. В письме к Вейдемейеру Маркс пишет это, в конце концов, универсально: «Каждый человек  — член класса, а если он говорит, что нет, то это только подтверждает». Такая циркулярная организация – классовая принадлежность. А Фрейд писал к Брейеру: «Когда человек говорит: «Как это?! я не невротик!» Это же скандал! Мы же знаем, что ты невротик!» Между прочим, замечательно, что эти два мифа (я сейчас все упрощаю) были немедленно глубоко позитивно восприняты европейской и русской культурами.

Я не говорю о мышлении, тайником мышление не было. Я не говорю о том, что, конечно, в порядке сравнения по философской рефлексии ни Маркс, ни Фрейд не стоили ни одного пальца Спинозы. Но Спиноза им был не нужен. Почему? Потому что, как говорил Фрейд, «я живу в этом мире, я живу в этом контексте, который нуждается в моей помощи». По Марксу, в немецкой идеологии, «в моем идеологическом руководстве». Сам феномен невроза, так же, как сам феномен классовой борьбы, себя отрефлексировать не может. И здесь новый миф.

Это замечательно и интересно. Здесь новый миф, гораздо более сильный, чем оба эти мифа, вместе взятые, сильные по энергии и эффекту. Новый миф, что есть какая-то особая разновидность людей, которых Маяковский замечательно в своем стихотворении, восторгаясь ими, назвал «лысых рать, которая Европу голыми башками будет освещать». А бородатые и усатые где-то отсиживались по углам и лихорадочно дергались в библиотеке в очереди за последней работой сначала Маркса, потом Фрейда. Т.е. оказалось, что средний интеллект хочет лежать на кушетке по Фрейду или хочет сидеть в камере концлагеря у марксистов. Хочет. Тут я обращаю ваше внимание на это слово, которое я готов трижды подчеркнуть.

На самом деле, виноваты не только эти два философских недоделка: Фрейд (ну, Фрейд – вообще говорить нечего) и Маркс. А виновата та интеллектуальная масса, которая этого хотела, которая мыслила себя как некоторую пассивную материю, нуждающуюся в каком-то уминании, как глина. И речь идет только об интеллектуалах. Ведь иногда это доходило до абсурда, который мог бы быть ясен каждому ребенку, каждому неграмотному человеку. Но тут и начинается правота Гуссерля. Он говорит: «Но эти люди не видели своего мыслительного генезиса, который был очень удачно придуман в мифологической форме, с одной стороны, Марксом, с другой стороны, Фрейдом». Я бы сказал, без вот такой крайне рефлексивной неразвитости русский и  европейский интеллигент были непобедимо интеллектуально неразвиты. И здесь различие между Г.В. Плехановым и Карлом Г. Юнгом, гениальным человеком… Гениальный человек может быть так же неразвит, как последняя бездарность. Это очень важный момент. Потому что гениальный человек, как любил говорить тот же Мераб, может явиться как выплеск искания сознавшей себя материи. Гений – это еще не философия и даже не теорфизик.

Тут начинается игра мифов, когда уже поздний Фрейд говорит: «Увлечение революцией – это ведь на самом деле выявление латентного психоза». И тут другая группа интеллигентов начинает размякать от восторга. Вот эта страшная новая идея, падающая на сырую почву, и дала развиться всем мифам.

Тут есть еще очень важный момент. То, что англичане называют background, это та интеллектуальная основа, которую никто из нас и наших родителей и даже дедов сам не делал. Это к нам пришло из Просвещения и практически осталось не отрефлексированным большинством философов. Это идея, конечно, являющаяся позднейшей модификацией идеи классического (в данном случае я не хочу быть голословным), т.е не гностического христианства, эта идея, если ее выразить просто, на бытовом языке (а другого языка, как любил говорить Витгенштейн, наше мышление не знает) может быть сформулирована так. На самом деле… А тут надо спросить, что значит «на самом деле? «На самом деле» — это то, что ты эмпирически воспринять не можешь. Ты можешь это только принять как презумпцию, как теоретическую установку, как постулат, как аксиому. А именно, что на самом деле человек, во-первых (хотя звучит это омерзительно), добр и прекрасен. А во-вторых, способен к бесконечному развитию.

Первым, кто обратил внимание на идиотизм такой аксиоматики, был Фридрих Ницше, который тут же перешел на другую тропинку философского размышления со своей идеей сверхчеловека. Потому что этот человек, с точки зрения Ницше, этот хороший, вечно развивающийся человек, – «кретин». Я цитирую письмо Ницше к Гумбольдту. Он писал: «Этот человек – кретин, но все очень довольны. И все хотят спасти этого человека, защитить этого человека».

Ницше не дожил до того времени, когда этот человек стал сам подписывать себе смертные приговоры, сам стал разрабатывать теорию и техники самоуничтожения и сам стал стеной за войну. Около 20 лет назад была опубликована замечательная статистика по 1914 г. Исходя не только из возрастного, образовательного и профессионального ценза, эта статистика установила, что 89% европейских и русских интеллектуалов (по Америке статистики не было) в 1914 г. были «за» войну. Они хотели этой войны, и они ее получили. Они ее идеологически возглавили, они ее объясняли, подчеркивая, что объяснение не есть оправдание. Это вульгарная ложь интеллигента XX в. Объяснение бывает в тысячи раз хуже оправдания.

Тут особенно интересно чисто мифологическое желание, эта динамика двух мифов. Мы же знаем, что человек прекрасен и обладает совершенно неограниченными возможностями развития. Поэтому надо его спасти. И сделать это немедленно. И спасти человека можно только одним образом, других в XX в. найдено не было. Спасти его можно было не медицински, как Фрейд, а только политически, т.е. снабдив его новой или новыми политическими организациями, структурами и манифестированными способами мышления. За это дело дружно взялись интеллигенты всех европейских стран.

Это очень интересный момент. Человека нужно сначала лечить, надо снабдить классовым самосознанием, ну, конечно, по ходу дела научить его стрелять из новых видов оружия, производить эти виды оружия, что объяснялось великолепно. Я вспоминаю слова одного замечательного в своем роде немецкого философа Хайдеггера (забудьте всю эту вульгарную чушь о его сотрудничестве с Гитлером — это не имеет никакого значения), который еще в 1926 г. писал, что, взяв на себя осознание своей сущности и сущности людей вокруг меня (одновременно сущность и самосознание, исходим из первого периода его развития, концепции daSein) нельзя не придти к выводу, что немец должен думать, видеть, стрелять лучше всех, не так ли?

Совершенно такой же ход мышления, хотя в применении к другим контекстам (т.е. чистая мифология – а причем тут немец? – стрелять. К нему сейчас в интеллигентных кругах притронуться нельзя, как раньше нельзя было притронуться к Марксу. Знаете, о ком речь?) мы видим в трудах одного из кумиров современной русской психологии, философии Выготского. Вот вам верх гуманизма. А на самом деле, если это тик от каких-то немногих интересных экспериментов, это был абсолютный, насквозь советский тоталитарист. Ведь мы привыкли врать.

Сейчас — пожалуйста, можно говорить, что угодно нет, а вот Выготского – не трогайте. И когда я пытался объяснить моему покойному другу Г.П. Щедровицкому, что твой Выготский непобедимо вульгарен, он говорил: «Но ты понимаешь, в том контексте…». И мы опять возвращаемся. Социальный контекст Беньямина, евреи, французы и алжирцы великого Жака Деррида – это сразу же поражение философа. Он, может быть, и не читал Фрейда, но он говорил: «Ты, старик, не пытайся его класть на кушетку». Все равно эти неизлечимые, которые не могут быть сознательными… Но неизлечимых, писал Горький, придется убрать. Это же мифология.

Я хочу вам привести один замечательный пример. В одной чудной ассамской сказке (Ассам – это штат Индии, посмотрите на карте, с населением, которое по своему генезису на индийских языках не говорило) сказано: «Есть, конечно, индийцы и мусульмане, с которыми мы будем жить. Но, вообще говоря, поскольку они думают по-другому и не чтят, скажем, великого Крокодила, тотемное животное, их придется из этого округа убрать. И никакой разницы, тот же самый миф, миф дифференциации. Это целый комплекс дифференциации. Невротика придется лечить. Классового врага или несознательного человека придется убить. А того, кто не признает тотемного крокодила, а долдонит про своего Аллаха (там мусульмане начинали селиться) или про Вишну, — его придется убрать. Это очень интересно. Это воссоздание архаических структур сознания, по Карлу Густаву Юнгу. Но главное дело не в этом.

Это структуры сознания, которые мы называем мифами, но которые не имеют времени. Как не имеет времени, но кончается, христианско-возрожденческий миф о хорошем и прекрасном человеке, как не имеет времени миф о болезни фрейдизма. Главное, заметьте, в этих мифах не больной в центре мифологии Фрейда, как и в центре мифологии Маркса. Это очень интересно. Не больной и не несознательный человек, пролетарий, не понимающий, что он пролетарий, а находится – учитель или врач, идеолог или врач. Место, которое саами еще 20 лет назад (как сейчас я не знаю, мой ближайший друг крупнейший специалист по саами) занимал местный знахарь. Он этим занимался. А если бы обратились к мулле или к местному брахману, то простое население это рассматривало бы как непозволительный снобизм. Ясно же, что все дело в крокодиле и способе установления твоего с ним контакта.

Каждый миф предлагает объект воздействия, субъект воздействия, т.е. врач или психоаналитик, или идеолог. И он же предполагает определенную процедуру. В одном случае политграмоту, в другом случае элементарную технику вопросов и ответов, дальше – спонтанные экспрессии больного. Но все-таки на первом месте стоят знахарь, идеолог и врач.

Но все же этот позитивный антропизм, если говорить о современной мифологии, остается в основе. Это от позитивного антропизма: человек – это хорошо. Не излечили ни гитлеровские лагеря, ни сталинская тюрьма. Он все равно – хороший. А с тем, что человека убивало? Для этого есть богатейшая мифологическая номенклатура: СС, ГБ, ЦК, Гитлер и его окружение, Сталин и его окружение. Но, прожив, выйти из мифологического детства, это – мы, а не Сталин или Гитлер, это мы – полнейшая рефлективная инерция, которая позволила с нами это сделать. Мы, которые, согласно возрожденческому мифу, который практически не изменился от Шефтсбери до Гегеля, мы – объекты каких-то дурных дьявольских воздействий болезни, мы – не субъекты. Я бы назвал всю эту мифологию мифологией деперсонализации, которая совершенно одинакова и в психоанализе, и в марксизме, и в германском варианте чемберленовского расизма. Это самый стойкий миф Нового времени.

Единственным философом, который брыкался, орал и кричал, ну, и сошел с ума, разумеется, был Фридрих Ницше. Миф о прекрасном, по сути, добром и бесконечно прогрессирующем человеке оказался гораздо более живучим, чем любой миф, сохранившийся в документированной истории человечества.

Александр Пятигорский
(фото Н. Четвериковой)

Два слова о возможностях будущей мифологии. Мне представляется, есть некоторые интеллектуальные симптомы. Для того чтобы сдвинуться от этого кретинского антропофильства, первым шагом будет глубинное, не только онтологическое, но важнее – этическое переосмысление антропа. А вообще, кто сказал, что это так? Кто сказал, что сознание бесконечно? Тут бесконечно в отношении прогресса. У прогресса нет границ, в этом были убеждены и Альберт Швейцер, и Мартин Бубер, и Ленин, (о Гитлере не скажу — этого не было в его словаре), и кто угодно, в конце концов, Максим Горький.

Но когда я читаю первые публичные лекции гениального физика нашего времени Ричарда Фейнмана, он, отвечая на вопрос, сказал: «Это что, про хорошего человека? Это я уже слышал. Не уверен. Совсем не уверен». Но на самом деле осознание, рефлексия этой мифологии упирается, застревает в тупике уже не мифологическом, а чисто философском, о котором я хочу сказать три слова. Как описать этот тупик, который я очень люблю? Вы знаете, как приятно находиться в тупике? Остановился, можешь подумать, не рвешься вперед, как сумасшедший. Я бы тупик описал так. Описал вопросом: а существует ли вообще феномен человека? Какой-то один феномен человека.

Еще один замечательный мыслитель нашего времени однажды обронил в порядке забавы фразу: «Кто знает, может быть, два человека отличаются друг от друга гораздо больше, чем человек от крокодила или от крысы». Ведь не забывайте, то, что мы называем человеком, – это тоже миф. Это реликт универсального антропизма. Я совсем не уверен, что есть феномен человека. Один феномен человека.

Геннадий Короткий: Что тогда не миф?

Пятигорский: Не миф – это то, что мы уже отрефлексировали и превратили, если хотели, в науку. Вы понимаете, отрефлексированный вами грех – уже, в общем, не грех. Если вы его отрефлексировали. Я уже как человек читал людей разных эпох, в этом нисколько не уверен. Эту уверенность в единости феномена сейчас разделяют только ошалевшие от последних успехов генетики.

Успех, вообще, для науки очень вреден, потому что ученые шалеют. Они считают, что есть такой феномен на основании некоторого общего усредненного генотипа. Я не занимался наукой. Мой опыт – только мыслительный. Я не говорю, что такого феномена нет, я сомневаюсь в его существовании в век, когда Тейяр де Шарден считается философом только потому, что он распространялся в советское время, его можно было купить или прочитать только для служебного или особого пользования. Вообще, разрешенные философы у нас не котировались. Но философски феномен человека – это ягода Шардена, это же полный идиотизм. Попробуйте сейчас почитать – сами увидите.

Я не говорю, что я отрицаю. Я просто сомневаюсь, и все, есть он или нет. Ваш покорный слуга. Спасибо за внимание. Отвечу на ваши вопросы с большим удовольствием. Спрашивайте, о чем хотите, но помните, я не отвечу только в одном случае — если не знаю. Если не думал, тогда скажу: «Не думал, не знаю» или «Не знаю, не думал».

Обсуждение

Лейбин: Александр Моисеевич, кажется, единственный ход, который здесь возможен, — это рефлексия ситуации общения. Во-первых, понятно, что у нас тут пространство градуировано. Первые ряды слышат все, а остальные чуть-чуть. А там вообще происходит веселье. Это, конечно, не является контекстом (черт с ним, с контекстом), а является ситуацией. Она мне понадобится, потому что, кажется, это имеет отношение к тезису о том, что миф о бесконечной «хорошести» человека является ужасно непродуктивным.

Мое сомнение здесь  в том, что ваша позиция состояла в пафосе разоблачения мифа и призыве к философской рефлексии. При этом вопреки вашей фразе из мифологических размышлений о том, что миф до сих пор не отрефлексирован как часть структуры сознания, понятно, что его нельзя маркировать. Почему в нашем сегодняшнем разговоре мифологическое маркировано как однозначно негативное? Ведь есть целая категория философских мифов, тот из платоновского государства миф о пещере, имевший чудовищное осознательное значение.

Не понимаю, почему другое освободительное и осознательное значение имеет мифология Маркса или Фрейда, имея в виду, что все-таки они рефлектировали момент, в который у них родился миф. По крайней мере, Фрейд, приезжая в Америку, ужасался, по некоторым данным, что он с собой на пароходе везет. Он со своей теорией понимал провал научной затеи, что это уже не научное, а, видимо, мифологическое (я так его понял, по крайней мере).

Кажется, что и Георгий Петрович, когда говорил о контексте мышления, имел в виду, что важно видеть миф своего сознания, но уметь его рефлексировать, и тогда человек, действительно, как Маркс, может заявить, что он что-то делает в истории. И Платон со своим философским мифом, кажется, имел в виду создание некоторой ситуации общения, школы или текстов…

Александр Пятигорский
(фото Н. Четвериковой)

Пятигорский: Простите, не общения, а власти.

Лейбин: Да, власти, в которой миф является частью его философской работы. Моя гипотеза состоит в том, что вы нам здесь предлагали мифологию философской рефлексии, имея  в виду, что все остальные мифологии являются дурацкими, и здесь теперь в целях осознания необходимо освоить процедуру философской рефлексии. И при этом ничего не сказали о том, каким образом туда устроен вход.

Человек не добр изначально, более того, мы и здесь различны, и, на мой взгляд, сказанное в публичной ситуации описание позиции философа есть тоже миф.

Пятигорский: Отвечаю по частям. Первое. Миф не маркирован. На мифе не написано «я – миф». Это на мне написано «я – мифолог». Но заметьте, что мифолог – это человек, у которого уже сформирована идея мифа. Если получилось так, что моя оценка мифологии XX в. отрицательна, то на самом деле это не так. Скорее, отрицательно втягивание в миф – не миф не человека-мифа, не ассамца, не индейца-пуэбло. А вы понимаете, что интеллектуальная работа требует не только вашего напряжения, но она связана и с огромной ответственностью за тот конечный только мыслительный (я сейчас не говорю о политике и экономике) эффект. Поэтому именно немаркированность мифа подводит и ученых, и философов, которые не осознают, что они, не отрефлексировав другой миф, не способны отрефлексировать свою позицию как мифологическую. Начинать надо только с себя, а не с невротика, не с пролетария и не с буржуа.

И, наконец, последнее. У меня в кармане нет инструментов феноменологического анализа мифа, но я думаю, что сейчас объективно возникла возможность отрефлексировать, грубо говоря, все, что угодно, все твои хочу – не хочу, прежде всего, твои «хочу», начиная с самого себя, с твоего собственного отношения к себе и к твоему «контексту». А я глубоко убежден, что все контексты – плохие, и в этом, кстати, по Платону, был глубоко убежден Сократ. Хорошего контекста для мыслителя быть не может. Сам факт принадлежности философа к контексту – это позор философа. Поэтому Сократ всегда себя мыслительно выделял. «Да, я тебя учу…»

Лейбин: И даже лечу, там была медицинская метафора.

Пятигорский: Да. Там в «Пире» была метафора «я тебя учу и лечу», Алкивиад. Я тебе и Маркс, и Фрейд, и много лучше. Но что ты думаешь, я не вижу, что в конечном счете ты такой же жулик, как все другие афинские политики. Это уже неважно. Важно то, что эти слова Сократа возникли в уже тысячекратно отрефлексированной им своей собственной позиции философа. Философа, который уже не может быть ни афинянином, ни евреем, ни русским, ни римлянином, а который – философ. Вы спрашивали о способе. Первый способ – саморефлексия, второй способ – сознательное отделение. И, между прочим, здесь нет ничего негативного. Надо просто привыкнуть к элементарной идее принципиальной одинокости философствующего. «Трудно!» — скажете вы. Ничего не поделаешь.

Сократ привык, и только за эту принципиальную отделенность ему и пришлось выпить яд. А он, между прочим, в отличие от других борцов с контекстом, был уникальной фигурой, и об этом говорит Платон от первой до последней строки всех сократических диалогов, вместе взятых. Ведь он отрефлексировал себя в контексте, он не ссорился с афинянами. Но согласитесь, когда ему мучили и говорили: «Ну, все-таки как: воевать со Спартой, не воевать со Спартой?». Т.е. эта политическая пошлятина. Он говорил: «Воевать». И тут его друзья, я перевожу на современный русский, английский и американский язык, афинские интеллигенты говорили: «Ну, Сократ, что ты такое там мелешь, ты же против войны! Ты говоришь, что ничего не может быть зловоннее, омерзительнее войны!» На что Сократ отвечал (вспомните Ксенофанта): «Я уже воевал, я знаю, что такое война (он, между прочим, в сумме немало воевал), я знаю, что война омерзительна, мерзка. Есть только одна вещь хуже, чем война, — это вы, афиняне. И, может быть, это война со Спартой сдвинет вас с этой точки абсолютной мыслительной и моральной деградации».

Лейбин: Все-таки я пытался задать вопрос о вашей позиции в ситуации открытого публичного разговора, с периферией, не в ситуации учитель-ученик…

Пятигорский: А кто вам сказал, что это периферия? Почему периферия? В отношении философского разговора (только прошу, не употребляйте никогда слово «дискурс», меня тут же начинает тошнить, есть хороший русский «разговор»).

Лейбин: Почему в ситуации разговора не специально типа ученик-учитель, а в ситуации публичного открытого разговора, вам необходимо представлять позицию философа и философской рефлексии? Что вы этим хотите в ответ? Понятно, что мы здесь все не будем философами.

Пятигорский: Простите, ни один философ, если он уже не в последней фазе тяжелой шизофрении, никогда не сможет мыслить о человеческом театре, человеческом клубе, кабаке или кафе как о такой форме человеческого сообщества, которое будет продолжать регулироваться схемой отношений учитель и ученик. Я как раз против этой схемы. Потому что учитель и ученик – это не принцип, это ситуация, это не контекст. И это ситуация, которая может быть воспроизведена в любом контексте: московском, калужском или южноафриканском. Но что самое важное — уже эта ситуация учитель-ученик по своей природе отрицает контекст.

Геннадий Короткий: Интересная ситуация. Хайдеггера, Ницше вы оцениваете положительно, хотя они самые главные мифологи. Напомню ницшевский миф о сверхчеловеке. Фрейда и Маркса, которые начинали именно с критики мифологического сознания и с разоблачения мифа, вы оцениваете отрицательно. У нас сейчас в сознание внедряются христианские мифы, как из пушки, с помощью СМИ, — вы про них не говорите ни слова. Интересно.

Пятигорский: Почему я не говорю о феномене нового христианства? Геннадий, ради Бога, только избегайте подчеркивать слово «у нас». В Америке за последние 25 лет наросла такая фундаменталистская христианская реакция, крайности которой русской христианской реакции не снились. Вы можете считать: да, еще одна группа пограничных контекстов. Только самая большая ошибка, которую вы можете совершить, — это встать в оборонительную позицию, это проклинать. Ваша позиция, если вы хотите мыслить философски, должна быть чисто рефлективной и, прежде всего, — оп, феномен, я его отрефлексирую. А если вы что-то рефлексируете, вы этим уже говорите «это не я, и я не это».

Короткий: Хорошо. Я закончу. Но марксизм, революционный марксизм, отрефлексировав свою позицию, свое сознание, ставит вопрос «что делать дальше?», «как жить?», «как человек должен вести себя?». И в этом ранний Маркс в своем революционном пафосе ставит вопросы именно избавления человека от мифа и возвращения человека к самой реальности, к действительности, к корням жизни.

Пятигорский: Но ведь Маркс от его первых студенческих работ и его знаменитой диссертации «Демокрит и Эпикур», которую мы когда-то штудировали, проделал четкий путь мифологизации самого себя. Потому что коммунистический «Манифест» – это уже абсолютно прозрачный мифологический текст. Ну, пусть там нет такой вырисованной, вычерченной мифологической схемы, как в “Mein Kampf”. Тем не менее, практически, т.е. для практического осмысления, для первого шага, это, в принципе, чисто мифологический ход. Я думаю, что именно ощущение им, а он был человек, не чуждый интуиции, в конце жизни стало его толкать на изучение начала, т.е. первобытного общества, где он, правда, ничего сделать не смог.

Но что самое интересное, я не знаю ни одного текста, где бы Маркс взялся за рефлексирование коммунистического «Манифеста». Это каждому ясно, это уже прошедшее. По Марксу: «Я даже этому дураку, Лаврову, все объяснил». При том, что эти моменты политической философии Маркса Лавров понял лучше самого Маркса.

Но ведь тут мы имеем дело со страшной вещью, тоже мифологической, — со временем. И распределение во времени процесса мифологизации не может быть отрефлексировано мифологизатором. Это уже дело мифолога, который, как правило, производит эту рефлексию неправильно. Потому что я еще не знаю ни одного действительно жившего мифолога, который отрефлексировал бы себя как мифотворца. Вы поймите, моя негативная позиция отношения к мифу – это негативная позиция в отношении не к мифу, а к человеку, который миф творит и использует. Мифы я обожаю. Нет, мифы, в общем-то, все прекрасны, потому что они – материал для прояснения, а не для замутнения. А если миф замутняет ваше сознание, то виноват не Фрейд, не Маркс и не Гитлер, а вы.

Генрих Штейнберг (доктор наук, исследователь): Меня задел момент, который мне показался совсем неправильным. Вы сказали, что философ должен нести ответственность за конечный результат.

Александр Пятигорский
(фото Н. Четвериковой)

Пятигорский: Нет, я не сказал, что он должен нести ответственность за конечный результат своего мышления. Мышление не имеет конечного результата. Философствование не имеет конца, как оно, на самом деле, не имеет начала. Оно имеет только положение. Когда я говорил об ответственности, я говорил, что философ должен отрефлексировать не только себя как философствующего, но он должен отрефлексировать и варианты восприятия себя. Он несет ответственность за свою работу. Эффект в смысле своей работы. Как бы учитель.

Штейнберг: Дело в том, что, начиная любое исследование, ты не знаешь конечного результата. Если ты знаешь конечный результат – это не исследование.

Пятигорский: Согласен.

Штейнберг: Поэтому за результат своего исследования ты отвечать не можешь.

Пятигорский: Но ты должен отвечать за свою работу.

Штейнберг: Ты должен отвечать только за то, что это сделано качественно.

Пятигорский: Вот. В том-то и дело, что это безумно трудно – отвечать за свою работу. И, кстати, что удивительно, я измучил классицистов вопросами о том на одну четверть легендарном Сократе. Понимал ли он работу чисто педагогически: удался урок или не удался? И ответ был: когда понимал, когда не понимал. Он старался. Но в некоторых случаях, в том замечательном диалоге, когда он объяснял одному афинскому джентльмену, что хотя он в своем споре, т.е. ничего себе спор – уголовное дело, со своим отцом он по существу прав. Но по другому существу — не прав. Это его отец. Один закон: ты не можешь возбуждать уголовное дело против своего отца. Второй закон: но ты же прав в этом уголовном деле. И замечателен последний вопрос ученика: «Ты мне изложил обе позиции: позицию одного закона и другого. А мне что делать?» Сократ: «Ну, дорогой мой, это уже твое дело! Моя педагогическая задача…Я тебе не слуга носить с собой носилки и коврик. Это ты делай сам». Поэтому ответственность может быть только чисто рабочей. А успех твоей работы никогда не гарантирован. Если он гарантирован, то не надо было и начинать.

Петр Иванов: У меня довольно странный вопрос. Имеет ли смысл разрушение этих мифов, демифологизация, не остановит ли это какие бы ни было процессы в обществе…

Пятигорский: Это не мое дело, остановит или не остановит. Остановит – великолепно, самый хороший процесс остановит – еще лучше. Я занимаюсь работой. Я рефлексирую над мифом и самим собой как носителем еще одного мифа. А уж насчет человечества пусть заботятся великие гуманисты, которые и ввергли человечество в две самые страшные войны и в два самых страшных режима. А я воздержусь. Я скажу: «Я старался это обдумать». Но это обдумывание не имеет конечной целью, как говорил предыдущий спрашивающий, достижение эффекта в улучшении масс или самого себя. Тогда бы это была не философия, а чистая политическая или, в конце концов, экономическая, педагогика.

Сергей Савелич (ВШЭ): Я слушал вашу лекцию где-то неделю назад, вы говорили о том, что читали исследование какого-то американского психолога, который говорил, что 85 или 90% человечества обладают каким-то ущербным, несовершенным мышлением. Вы сказали, что, наверное, это не так, что, наверное, 99%. В этой связи я хочу продолжить мысль Виталия Лейбина. Он говорил о входе в то пространство, которое вы считаете пространством, не засоренным мифами.

Пятигорский: Я понимаю, что я тихий человек и провокаций не люблю и не хочу их делать. Но, конечно, если я сказал, что 2% человечества все-таки мыслят – это безбрежный оптимизм. Конечно, гораздо меньше. Что значит мыслить в смысле моего употребления этого слова на лекции? Я прекрасно помню место лекции. Это значит вот с этого момента мыслить по-другому, и по-другому, чем вы здесь, и по-другому, чем я момент назад. Это и есть реальное мышление, к которому очень трудно приходить. К реальному мышлению вам приходится приходить миллион раз снова и снова. Это страшная работа, несовместимая с тем, что называется нормальной жизнью. Т.е. можно, конечно, но вы можете себе представить, как это противно окружающим. Но тут я говорю не об этом.

Говоря об этой статистике, это был очень забавный американец (кстати, по профессии, разумеется, биофизик), конечно, оптимист, поэтому статистически человек – это не homo sapiens, а человек, который может sapere, который может знать. Это не значит, что он мыслит. Это мыслящее существо в смысле принципиальной эвентуальной, или, как сейчас говорят, опять-таки ломая русский язык, виртуальной возможности. Об этих вещах лучше говорить именно в терминах вероятности. Может взять и мыслить. А если он не хочет? Вы его что, палками будете бить? Сначала себя надо кнутом, как дервиши, хлестать по голой спине.

Я имел в виду только это. Нежелание. И ни в коем случае не инстинктуально. А нежелание интеллектуальное, с которым философ не собирается бороться, но которое он призывает сделать объектом философствования.

Леонид Пашутин: Спасибо, конечно, ото всех. Я в очередной раз имел удовольствие вас послушать. Мне кажется, что то, что здесь сегодня происходит, — это не только опровержение всех существующих философских концепций, мифов и т.д., но и самоопровержение. Дело в том, что на одной из ваших последних лекций вы говорили о том, что философ должен быть холоден, что он должен смотреть со стороны, шпионить и подглядывать, а не бурно реагировать. Мне кажется, что ваш темперамент совершенно опровергает эту холодность и спокойное подслушивание. И, может быть, как раз в этом и есть главное зерно вашего метода.

Если позволите, одно маленькое отступление. Мне кажется, вы развенчиваете представление о том, что античные статуи – белые. Они же на самом деле – всегда раскрашенные. А это представление, что они белые, — это холодность и мертвечина. На самом деле, они должны быть живые, яркие, страстные, как это делаете вы.

Но при этом, когда вы все развенчиваете, я хотел бы узнать, вы осознаете, вы себя рефлексируете, что делаете примерно то, что вы рассказывали про Мао Цзе-дуна и Сталина. Помните, когда вы говорили о том, что они неизбежно ускоряют время и постоянно призывают к уничтожению предшествующих теорий. Вы, по вашей классификации, тоже проводите несколько тоталитарную политику.

Пятигорский: В данном случае моя позиция была описана очень точно, и, к сожалению, здесь я вынужден говорить о некоторых рецептах не Сократа, а поздних буддийских метафизиков. Они говорили: «Отбрось все!» Но ты не можешь отбросить ничего, не отрефлексировав этого детально. Во-первых, не зная этого, а во-вторых, не отрефлексировав этого детально. Вообще, слово «отбрасывание» очень рискованно и может быть просто плохим. Тут важно, что работа по знанию того, что ты сейчас носком ботинка отбросишь, — это, может быть, первая и самая трудоемкая часть работы. Если говорить о реальности сознания, то свою политическую работу ни Мао Цзе-дун, ни Сталин никогда бы не выполнили, если бы они были людьми познания того, против чего они выступают. Это были люди, в общем-то, за редкими исключениями, принципиально невежественными, т.е. которые то, что они не любили, не хотели знать и не хотели над этим думать.

Это очень интересно, потому что это можно продокументировать на бездне материалов. Этот негативизм был, конечно, неотрефлексирован. Если бы он был отрефлексирован, то не было бы ни революции 1917 г., гениально продуманной Лениным, хотя и неожиданной для него, это другой вопрос. Не было бы первой победы Гитлера на выборах. Ничего бы этого не было. Я не говорю уже о такой, неожиданной для многих китайцев, полной победы Мао Цзедуна. Ни один из них никогда не занимался политической рефлексией. Потому что модели отбрасывания были уже готовы, и отбрасываемые объекты были уже аннулированы в их сознании. На самом деле, они имели дело, и об этом замечательно говорит Горький… Все-таки это был необыкновенный человек, я настаиваю по какой-то детской откровенности, а ведь человек не без хитрости. И все-таки когда он говорит: «Все — в мусорный ящик, и прежде всего буржуазную нравственность и любую». И дальше замечательная фраза: «Народная доброта не нуждается в нравственности».

Пашутин: Вторая часть вопроса. Мне кажется удивительным, что вы так активно выступаете не только против мифов, но вообще против любой банальности и пошлости. Не кажется ли вам, что нет ничего более пошлого, чем борьба с пошлостью, и именно потому, что она задана противопоставлением нового и традиционного, где традиционное понимается как пошлое. Т.е. удивительно от вас, человека, который не разделяет прогрессистского мифа, слышать борьбу с пошлостью и банальностью, при том, что вы понимаете, что миф о новом и о прогрессизме не реален.

Пятигорский: Ни рефлексия индивидуальных философов, ни умственное развитие тех 98%, которые не думают, — я вовсе не говорю, что это путь к прогрессу. Прогрессом я не занимаюсь. Наоборот, может быть, будет хуже из-за этого. Но это уже ваше дело. За это уже вы возьмете на себя ответственность. Не получилось? Беда прогрессистского мифа, отчасти разделяемая даже таким замечательным философом, как Эдмунд Гуссерль, была в том, что там прогресс фигурировал как своего рода онтологически постулируемый императив. Ничего подобного. Я не знаю. Более того, если вы ко мне — с ножом  к горлу, я склонен думать, это, дорогой мой, как выйдет, как получится. Мое дело – говорить и думать, как хочу. А вот уж прогресс – простите. Я разделяют несколько мифов, но не миф о прогрессе. Гарантий прогресса быть не может. Тогда надо идти к современным гегельянцам, но с позиции какой-то элементарной, нефилософской здравомысленности здесь не может быть гарантий. Ты делаешь, что хочешь, — отрефлексируй это. Ты отбрасываешься – отрефлексируй это. Но не называй это движением от низшего к высшему. Я не говорю, что движение от мыслительного кретинизма к мышлению – это движение от плохого к хорошему, упаси меня Бог. Это уже не мое дело. Я могу фантазировать. Что получится – не знаю.

Пашутин: А если избавляться от всех банальностей, не придется ли отказаться от языка и от мышления? Не придется ли снять кожу для того, чтобы все отбрасывать?

Пятигорский: На это может быть только один ответ. Борьбу с банальностями я мыслю себе не как борьбу нового со старым – ничего подобного. Это чистая эстетика. Просто противно, а может быть, хорошо. Банальное может быть замечательно, но противно. Это мое дело. Противно – это философский термин? Нет. Это так, как я это ощущаю. И это тоже необходимо интимно отрефлексировать. Ну, противно и все. Что я могу поделать? Врать, что нравится? Например, когда я слышу «дискурс», «гендер» и прочий вздор, мне это противно эстетически, просто потому, что я люблю русский язык, люблю вообще реальный натуральный язык. Только поэтому. Опять же говорить о нравственных и даже эстетических последствиях такого рода мышления я не могу и не берусь.

Глеб Павловский: Александр Моисеевич, правильно ли я вас понял, что философ в меру того, что он мыслит, собственно говоря – не человек. Все определенности человека не существенны или существенны в меру того, что они являются предметом. Вы в данной лекции противопоставили это мифологии. Тогда получается, что мифология – продуктивна, человеколюбива, и, собственно говоря, это индустрия по производству взаимносовместимых подобий. Т.е. мифология производит человека, философия – сферы силы, а мифология – сферы свободы и человека. А философия, строго говоря, не имеет отношения к определенности человека. Это порча, сбой.

Александр Пятигорский
(фото Н. Четвериковой)

Пятигорский: Ваш вопрос попал в точку, это важнее всего. Отвечаю очень кратко. Вы совершенно правы. Я не хотел бы называть свою позицию антигуманистической, хотя, если вы меня в этом обвините, и не подумаю извиняться. Это позиция, с точки зрения которой я хочу хоть немного ограничить этот универсум сплошного антропизма. И ради Бога, постарайтесь понять, что это не я придумал. Это тоже миф. Но это универсальность человеческого. Я не хочу сейчас повторять обработку этого Фридрихом Ницше, это каждый знает. Но Ницше-то сам был полным антропистом в своем отрицании человека и замене его на сверхчеловека. Но не забудьте, у Ницше был еще и третий термин – «последний человек». Это очень важно. Когда мы говорим о концепции сверхчеловека, мы всегда забываем, что, на самом деле, Ницше обращался не к сверхчеловеку, а к последнему человеку, на смену которому придет сверхчеловек. И, собственно, именно с этим связана его совершенно гениальная идея универсальной рекурренции. В этом смысле, конечно, моя позиция является осознанно, отрефлексированно направленной против универсального антропизма, неуемной антропофилии и таким образом нормальным обыденным мышлением может и должна интерпретироваться как антигуманистическая.

Ольга Лобач: Скажите, пожалуйста, можно ли в продолжение этого вопроса спросить, что есть одиночество философствующего и что в этом подлежит рефлексии?

Пятигорский: Нет, одиночество философствующего – это, конечно, в каком-то смысле экзистенциальный трюк. Потому что так есть. Попробуйте философствовать вдвоем, втроем. Через два часа это будет национальное философствование. Я думаю, что слово «диалог», хотя и менее омерзительно, чем «дискурс» и «гендер», но, тем не менее, очень смутно. Во-первых, я здесь не понимаю того же Бубера. Диалог может быть с самим собой, с воображаемым собеседником. В чем беда понятия, которое захватило всех?

Я читал последний философский сборник, листал вчера ночью, слово «дискурс» на пяти страницах повторяется, наверное, раз 20. Это уже отсутствие вкуса, это уже эстетика, которая очень важна. Когда я говорю, что философия – это дело одинокое, я имел в виду не какой-то трагизм философа, это была бы пошлость. Философ не может быть трагичным. Он радуется: «здорово ты придумал!», «а неплохо сказано!», «именно так!», он смеется. Если он трагичен, он вообще не философ. Философ не может быть героем трагедии. Философ может быть романтиком (я употребляю слово «романтик» в чисто историко-литературном, гердеровско-шиллеровском смысле). Философ может оказаться в романтическом контексте.

Его одинокость – это одинокость мышления. Мыслить человек может только один. А если вдвоем, сидя, то это такой разговор, ради Бога, не дискурс, нет, разговор. Это разговор двоих: «Ну, послушай, давай вот это обдумаем…» Это же не дискурс. Дискурс конституирован с самого начала, как и диалог, по тому же катастрофически плохому философу Мартину Буберу. Это временная рабочая связь.

Реплика из зала: Доктор Ватсон не нужен?

Пятигорский: Иногда приятен.

Реплика из зала: Нужен ли?

Пятигорский: Нет. Не нужен. Но приятен. А я считаю, что если кто-то вам приятен – это в тысячи раз важнее, чем если он вам нужен.

Вопрос из зала: Самый короткий вопрос.

Пятигорский: Откуда вы знаете, может, после вас еще короче будет.

Вопрос из зала: Я постараюсь. Не относите ли вы к одному из самых глобальных мифов современного человечества миф под названием «демократия»?

Пятигорский: Уверяю вас, нет. Это уже мягкий, реликтовый миф. Как раз в нем я особой угрозы не вижу. Он давно потерял свою энергетику, он давно перешел в риторику, а риторика перешла в демагогию. Это миф, но он неопасный. Этот миф давно стал кухонным мифом. Есть мифы гораздо более опасные.

А ведь талантливые мифы были замечательны, ни один из них не фигурирует в современной мифологии, божественной по красоте и стройности. Вернемся опять к «Симпозиуму» (т.е. к платоновскому «Пиру» — Полит.ру). Все-таки центральный миф «Симпозиума» – божественен. Но он совершенно невозможен для переживания в современности, он слишком эстетичен и тонок. Демократия не опасна. Не бойтесь демократии.

<смех в зале>

Андрей Константинов: У меня возникает ощущение, что вы нас вовлекаете в красивый романтический миф, а не, занимаясь рефлексией, миф о философе как о такой одинокой, титанической, героической фигуре, которая занимается сотериологической практикой рефлексии, при помощи нее спасается. Миф о мышлении как о чем-то не имеющем отношения к реальному.

Пятигорский: Безусловно, в образе философа, как я вижу, есть черты мифа. Но, я подчеркиваю, я только что сказал об этом Глебу Олеговичу, трагедия — никогда. Если он ощущает себя трагически одиноким, то его уже надо метлой. Он приятно одинок. Но это приятное одиночество может быть инструментом провокации гораздо более сильным, чем одиночество трагическое. Конечно, провокацией, которая вызывается всяким отвлечением, не только субъективно мотивированным, но и объективно, т.е. социально значимым. Так что вы правы наполовину.

Есть ли в этом мифологичность? Безусловно, есть. А знаете, почему? Вот ваш вопрос показывает, что она есть. Не подумал, а вот сейчас могу думать, начать рефлексировать – есть. Еще один миф, но мягкий. Мягкий в смысле формального артикулирования. Потому что если бы не был мягким, я бы сейчас пустился с вами в гневный спор. А в общем, ваш вопрос правилен. И, если уж совсем редуцировать мой ответ, да, точка.

Ян Чеснов: Я этнограф, антрополог. Может, не anthropologist, как вы говорите, но профессиональный ползучий эмпирик. В последний раз я с вами беседовал полчаса в Институте востоковедения, сидели на подоконнике, это было 32 года назад.

Пятигорский: Нет, простите. Это было 36 лет назад.

<смех в зале, аплодисменты>

Честнов: Александр Моисеевич, но как хорошо, что можно продолжить эту беседу и сейчас послушать вас два часа. Я хочу поблагодарить контекст моей жизни за эту встречу. Спасибо вам огромное. А вопрос все-таки есть. Я работаю с индейцами, папуасами, русскими, евреями, кавказцами, сибирскими народами. Они умеют один миф стукать об другой. Леви-Строс назвал это bricolage’ем, но они же занимаются рефлексией. Они не вылезают из скорлупки мифа, но они философы. И прав Руссо: есть первобытный философ.

Пятигорский: Я готов это принять. Я согласен с этим, но согласен только как с мною еще не проверенной антропологической гипотезой. Я думаю, что что-то в этом роде не есть, а должно быть. Поэтому, в принципе, я с вами согласен. Но здесь провести грань между мифом и его рефлексивной интерпретацией чрезвычайно трудно. Потому что здесь нужен какой-то гораздо более строгий дескриптор. Т.е. это надо специально изучать, как мы изучаем Платона, какие-то основные мифы древней Индии. Тогда мы можем сказать «да». Но опять же это так, но это так не всегда, не везде, и страшно интересно к этому придти. И этим занимается один замечательный английский антрополог, по-моему, еще живой, Родни Нидам. Вы знаете его. Это класс, как и все «нидамы», — ваши китаистические коллеги. Но это жутко сложная проблема.

Но я хочу сделать одно маленькое добавление. Заметьте, что слово «миф» в устах Платона очень часто носило унижающий характер. Но это миф. Платон так тоже говорил. И это необычайно интересный факт, на который реальные классики не обратили внимания. Если мы сейчас не будем говорить о великом трактате Аристотеля, где он разбирает это слово… Что лежит в центре аристотелевского трактата, скажем, о поэтике? Разбирал он трагедии и немножко комедии. Что такое миф? Между прочим, буквальный перевод с греческого — это то, что мы назвали бы «сюжет», «произведение», англичане называют словом «plot». Кто там фигурирует? Там всегда фигурируют две крайности: тот, кто лучше нас,  — положительный герой и тот, кто хуже нас. Позиция Аристотеля (он это прекрасно понимал) — чистая, не мифическая, уже мифологическая, как если бы он сидел сейчас здесь и анализировал миф.

И что же получается дальше? Вы ведь не могли сделать ни один шаг в анализе поэтического и художественного текста Древней Греции, не обратившись к хору. Но есть еще и хор. Он вам объяснит. А что он объяснит? Он тут говорит: «А возьмем Эдипа». Миф об Эдипе – абсолютно уродски проинтерпретированный Фрейдом и только частично восстановленный Леви-Стросом. Фрейд был врожденно не способным к чтению поэтического и художественного текста – ну, бывает, есть люди, лишенные музыкального слуха. И Аристотель дальше говорит: «А кто же такой тогда царь Эдип?» Т.е. мифологическая основа фрейдизма. Ох, какая плохая филология была у Зигмунда Фрейда. Ни одного текста внимательно прочесть не мог. А кто Эдип? С одной стороны – человек, который, что вам за положительный герой – ругался по дороге и подряд стал бить по головам, т.е. скотина, хулиган, жестокий человек.

Но, что самое интересное, почему мы не можем его назвать, по Аристотелю, отрицательным героем, т.е. тем, кто много хуже нас. Это жутко интересно, прочтите этот трактат, ради Бога. Не знаю, переведен ли он на русский язык, но есть уже 6 переводов в течение последних 800 лет. Во-первых, он потерялся, потом он восстанавливался и т.д. Но тут Аристотель говорит, особенно по поздней схолии: «Ну, что делать? Но ведь кроме этого парню еще и смертельно не везло на каждом шагу». Его судьба бросала из одной омерзительной ситуации в другую, а он барахтался. Забавно, эпилог мифа. Что говорит Эдип уже в «Колоне» (это уже другая пьеса)? «Я, — говорит он, – не самый лучший и не самый худший. Я самый несчастный человек в Греции». Это ведь тоже безумно интересно. Это был бы тот шаг рефлексии, который его по ходу действия трагедии (только имейте в виду, я сейчас говорю по Софоклу) приблизил к небожителям.

И тут же второй миф. Безумно интересно. Кем же он стал? Богом? Или остался человеком в момент смерти? Ответ хора: «И не тем, и не другим». Это то, что в наших европейских мифах невозможно. Потому что дело не в мифе, а в рефлексии. Наши мифологические интерпретации гораздо вульгарнее и примитивнее, чем аристотелевские. И не потому, что мы плохо знаем материал, а потому, что мы смертельно плохо знаем самих себя и ходы нашего собственного обыденного мышления.

Лейбин: По нашему внутрилекционному мифологическому  ритуалу – у нас в завершение  — резюме, «рефлексия». У меня есть приятель, который работал в очень напряженном месте. От него потребовали отчет по времени, что он делал в каждую минуту суток. И он в отчетах писал: 15-00 – рефлексия.

Миф публичной лекции, с помощью которого мы здесь работаем, состоял в том, что какое-то содержание, разное, специальное, не философское обычно, пытаемся выразить так, как если бы это была политическая ситуация. И потом посмотреть, что остается не в профессиональной коммуникации, в открытой, от того содержания, которое было у лектора.

И на этот раз ничего не понял. Это, конечно, ничего — смотри пункт о 98% людей без мышления. А в конце лекции у меня возникло другое непонимание, что вдруг появилось различение мягких и жестких мифов. И тут я совершенно выпал.

Пятигорский: Это, прежде всего, стилистическое различение.

Лейбин: Я тут ставлю точку. Если вы хотите и считаете нужным, вы можете резюмировать.

Пятигорский: Кто? Я? С огромным удовольствием резюмирую: мне было здесь очень приятно. Точка.

Предыдущие лекции:

Философия и наука: проблемы соотнесения

%PDF-1.6 % 23 0 obj > endobj 2604 0 obj > endobj 20 0 obj >stream PScript5.dll Version 5.2.22016-12-22T02:40:30+03:002016-11-30T05:39:29+04:002016-12-22T02:40:30+03:00application/pdf

Философское размышление — обзор

3 Дебаты между философами и социологами

Эмпирические исследования и философские размышления о морали относятся друг к другу и зависят друг от друга. Эмпирические исследования требуют теоретического разъяснения основных предположений. Таким образом, исследователи, которые хотят изучать моральные суждения, моральные чувства, моральное поведение или моральное развитие, должны сначала знать границы морального царства — как следует разграничивать «мораль» с учетом сфер религии или закона, обычаев. и социальные условности.Исследователи могут попытаться избежать проблемы определения морали, полагаясь на определения, предлагаемые изучаемыми ими предметами (восходящая стратегия). Но они столкнутся с очень разными концепциями. Культуры, философы и простые люди придерживаются разных концепций морального царства: одни включают вопросы хорошей жизни, другие ограничивают мораль сферой обязательного. Некоторые люди будут включать в нравственность обязанности перед Богом, предками, природой и животными — другие ограничивают мораль межличностными обязанностями (ср.Эдельштейн и Наннер-Винклер, 1986). Отсюда следует, что прежде чем можно будет задать значимые вопросы и разработать адекватные операционализации, необходимо решить философские вопросы о самом значении основных концепций. И наоборот, моральная философия не удовлетворяется созданием абстрактных теорий, даже если они соответствуют формальным критериям, таким как строгость, элегантность и скупость. Скорее, моральная философия должна отражать, интегрировать и систематизировать то, что Ролз (1972, с. 49) назвал «взвешенными суждениями».Суждение считается «рассмотренным», если человек использует свое «чувство справедливости» для суждения о «формальной правильности» морально-философской реконструкции — без корыстных мотивов и с полным осознанием решений, предлагаемых для проблемы. участвовать в морально-философских дебатах. Таким образом, суждение похоже на то, как носители языка используют свое «чувство грамматики», когда они судят, правильно ли составлено предложение. Поскольку обдуманные суждения функционируют как средства контроля теоретического замысла, моральная философия должна быть информирована о повседневном моральном понимании и, таким образом, зависит от эмпирических исследований.Вот почему, к удивлению некоторых, анализ детских суждений может играть важную роль даже в философских дебатах. Дети читают моральные правила, лежащие в основе социальных практик и институтов, исходя из своего опыта социальных взаимодействий (см. Nucci & Lee, 1993) и из моральной «языковой игры» (см. Wittgenstein, 1984). Таким образом, дети могут предоставлять информацию о действительном действии моральных правил более надежно, чем взрослые, которые могут быть введены в заблуждение своими идеологическими наклонностями или стать жертвой более радикального релятивизма, чем того требует их жизнь.

Сотрудничество между социологами, нуждающимися в философском разъяснении основных терминов, и философами, нуждающимися в контроле с точки зрения повседневного морального понимания, имеет еще большее значение, когда акцент делается на «морали в контексте», то есть когда на карту поставлено развитие самой нравственности. Это связано с традиционным разделением труда между философией и общественными науками. В то время как герменевтически ориентированное предприятие философии принимает точку зрения участника от первого лица, объективисты-практики социальных наук принимают точку зрения наблюдателя от третьего лица.В повседневной жизни мы можем принять обе точки зрения на других: мы можем рассматривать их как объекты и анализировать, как они функционируют — либо потому, что мы, как ученые, хотим объяснять их отношения и поведение в контексте их жизненных историй и реальных условий, либо потому, что как актеров, мы хотим предсказать их поведение, чтобы получить максимальную выгоду. Или же мы можем рассматривать другого на равноправной основе как партнера по взаимодействию, который обладает некоторой собственной свободной волей, с которым мы ведем переговоры на основе общего понимания и которому мы обязаны уважать, то есть с которым мы никогда не должны обращаться. исключительно как средство, но всегда и как самоцель (ср.Strawson, 1962). Точно так же моральные установки можно рассматривать как причинно обусловленные культурными традициями и индивидуальной социализацией. Однако их также можно понимать как «взвешенные суждения», которые, по мнению испытуемого, могут быть оправданы.

Поскольку философы настаивают на взгляде на мораль от первого лица, они заставляют социологов осознавать редукционизм и перформативные внутренние противоречия, которые подразумеваются в позиции наблюдателя. И по мере того, как исследования дают информацию о вкладе контекста и социальных условий в содержание моральных суждений, философы начинают осознавать возможные этноцентрические предубеждения в своем мышлении.Диалог между перспективами раскрывает социально-культурные изменения в морально-философских позициях наших собственных культур. В то же время настоящие убеждения можно рассматривать как стадию, достигнутую в процессе направленного обучения, а не как результат причинно-следственной детерминации. Пересечение точек зрения также помогает нам рассматривать убеждения, которых придерживаются другие, как результат их убеждений, с которыми нам нужно иметь дело в диалоге, как опровержение аргументом или как принятие как законную коррекцию нашей собственной точки зрения.Когда Роулз (1985) признал, что религиозные войны в европейской истории породили западную концепцию религиозной терпимости, он продемонстрировал, как обе точки зрения — точка зрения наблюдателя от третьего лица применима к анализу исторических детерминант и точка зрения от первого лица, с которой связаны убеждения. оправданы — могут быть интегрированы. Построение учебного процесса позволяет одновременно принять историческую случайность и универсальную оправданность. Эта модель хорошо знакома по развитию естествознания.Мы не считаем Землю плоской — в конце концов, мы родились после Птолемея. Тем не менее, мы приписываем нашу веру в то, что Земля является глобусом, не этой исторической случайности, а нашим хорошо проверенным научным системам убеждений. В то же время мы считаем, что наши нынешние знания открыты для обучения в будущем. Мы не привыкли применять эту концепцию к нашему моральному пониманию. Вместо этого сформировались противоборствующие лагеря. Некоторые заявляют об универсальной применимости даже деталей положительных (специфичных для культуры) обязанностей.Таким образом, в явном противоречии со способами организации воспроизводства в других культурах (см. Bujo, 1991) Декларация прав человека (1949) постулирует моногамию и исключительное право родителей принимать решение об образовании своих детей. Другие занимают позицию полного культурного релятивизма и отрицают любые претензии на универсальную действительность любого правила. «Мораль в контексте» — это развивающаяся дискуссия между философией и социальными науками, цель которой — отделить аспекты морали, которые могут быть оправданы на универсальных основаниях, от аспектов, по которым культуры или индивиды могут законно различаться.

Образцы отражений | Лорен Р. Альперт

На этой странице я анонимно опубликую несколько писем-размышлений, которые: 1) являются хорошими примерами длины и содержания (показывая, что вы внимательно и внимательно прочитали!), Которые я хотел бы видеть в отражении, и 2) делаю наблюдения или задавайте вопросы, которые могут быть полезны для рассмотрения и рассмотрения всему классу. Эти размышления также демонстрируют впечатляющее разнообразие в их стилях письма, с отличительным голосом, проникающим в каждую из них, но все они являются примерами философского мышления.Это показывает, что, безусловно, не существует одного хорошего способа заниматься философией!

О «Ценности философии» Бертрана Рассела

Образец № 1:
Большинство людей сегодня не ценит философию так сильно, как другие предметы. Однако философия связана со всем во Вселенной. Как говорилось в статье: «Все исследования неба, которые сейчас относятся к астрономии, когда-то были включены в философию; Великий труд Ньютона был назван «математическими принципами натурфилософии».Точно так же изучение человеческого разума, которое было частью философии, теперь отделено от философии и стало психологической наукой »(1). Справедливо сказать, что эти предметы в некотором роде были заимствованы из философии. Более того, философия имеет бесконечные ценности, потому что на нее есть неограниченные ответы. По словам Рассела: «Философию следует изучать не ради каких-либо определенных ответов на ее вопросы, поскольку никакие определенные ответы, как правило, не могут быть признаны истинными, а, скорее, ради самих вопросов. »(4).Процесс поиска ответов на вопросы философии может занять годы, десятилетия и столетия. Это то, что делает философию ценной, уникальной и загадочной.

Образец № 2

Мне нравится, что большинство наук и психологии раньше считались философией, пока они не были разделены как их собственные исследования.

Философия полезна, поскольку позволяет нам выйти за рамки здравого смысла и уводит нас из нашего маленького мира, чтобы мы могли задаться вопросом о вещах, которые раньше казались нам невозможными.

Идея о том, что могут быть знания, которые не задумываются и не создаются разумом, интригует и дает мне надежду на то, что есть вещи, выходящие за рамки того, что мы можем вообразить возможным.

Я не понимал, для чего нужна философия, но, прочитав это, я узнал, что это значит для увеличения того, что, как мы думаем, возможно, и для развития нашего воображения.

Как можно думать о вещах, которые ум не может создать?

Образец № 3

Читая «Ценность философии» Бертрана Рассела, я обнаружил, что согласен со многими вещами, которые он сказал, но я также понял, что он может сказать много интересного о философии.Я согласен с Расселом, когда он говорит, что «те вопросы, на которые уже можно дать определенные ответы, относятся к наукам, тогда как только те вопросы, на которые в настоящее время нельзя дать однозначного ответа, остаются, чтобы сформировать остаток, который называется философией». потому что я заметил, что философы обычно пытаются ответить на сложные вопросы вроде «в чем смысл жизни». Я не удивился, когда Рассел сказал, что изучение разума раньше считалось философией, потому что давным-давно мы мало знали о человеческом разуме, и когда дело доходит до вопросов, которые кажутся невозможными, философы — это те, кто пытается ответь им.Я думаю, что психологию все же следует считать философской, потому что мы так много не знаем о разуме. Я думаю, что самое интересное, что говорит Рассел, — это то, что созерцание «делает нас гражданами вселенной, а не только одного города, обнесенного стеной, в состоянии войны со всеми остальными». Эта линия выделялась для меня, потому что я поддерживаю то, что говорится, потому что я верю, что задавание философских вопросов поможет нам более тесно взаимодействовать с остальным миром, и если все так думают, мы все можем более тесно взаимодействовать друг с другом, что может привести к к большему единству во всем мире.

Образец № 4

«Ценность философии» Бертрана Рассела читалась намного дольше, чем я первоначально ожидал. Благодаря этому чтению я смог понять основные различия между философией и наукой. Например, я узнал, что философы не могут однозначно относиться к своим телам истины. Я также смог понять, почему следует изучать философию. Ближе к концу чтения Бертран обсуждал «Самость», что меня несколько смутило.В целом, я смог понять общее представление о философии и ее убеждениях.

Образец № 5

Небо угольно-черное, и ветерок шевелит местной растительностью. Скрытая в темноте львица ждет, сосредоточившись на своей добыче, поражая и убивая ее. Нападение слышно ближайшим племенем. Один из соплеменников смотрит в сторону источника шума, но ничего не видит. Его глаза начинают блуждать по сторонам, наконец, сосредотачиваясь на темном небе. Делая то, чего не делает ни одно другое существо, он сосредотачивается на тьме.Из темноты для каждого лучика света, попадающего в фокус, появляется новый вопрос.

Это открытие не забывается, оно становится фундаментом цивилизации. Задаются невозможные вопросы. Некоторые поколения посвятят свою жизнь ответам, но никогда полностью не поймут. В конце концов, из поколения в поколение объекты в небе будут поняты, отслежены, записаны, переданы в мифы и легенды. Они будут использоваться в качестве маяков для навигации, отслеживания сезонов и культур.Спустя несколько эонов один укол на фоне пустоты будет означать, что космический корабль приземлится на неизведанное.

Ценность вопросов важна не только из-за того, что они представляют, но и из-за того, к чему они приведут. Невозможные расстояния до звезд в ночном небе или сливающиеся элементы, составляющие его, так же неизвестны, как пространство, в котором они подвешены, для тех, кто первым задал вопросы. Однако, размышляя о его природе, рождаются новые области науки, стремящиеся понять его.Хотя философия не дает ответа на вопрос, она дает «дорожную карту» для ответа на него. Философия ценна из-за вопросов, которые она создает. Из ответов, к которым приводит философия, рождаются новые вопросы. Те, которые не могут быть решены, вместо этого отражаются. Ответы могут быть задержаны технологиями, временем или силами природы, но понимание можно также получить, размышляя над самими вопросами.

Пример отражения философии — Отдел исследований и стипендий бакалавриата

Западно-канадская конференция студентов по философии Университет Виктории

Хотя это был не первый мой опыт участия в академической конференции, посвященной стипендии для студентов, и не первый раз, когда я представляю свою собственную работу, Западноканадская студенческая конференция по философии представила мне возможность расти как в учебе, так и профессионально.Далее, это был первой студенческой конференцией, на которой я присутствовал, и это позволило мне увидеть, что нужно студентам, чтобы организовать такое мероприятие. Каждый из этих аспектов конференции побудил меня продолжить мои академические достижения и стать еще более активными благодаря деятельности студентов.

Философская конференция студентов Западной Канады была для меня второй возможностью представить один из моих докладов, первая из которых состоялась в марте 2010 года на ежегодной конференции «Искусство и литература» Мичиганской академии наук.Оглядываясь назад на свой первый опыт и на другие конференции, которые я с тех пор посетил, я смог лучше подготовиться к выступлению на этот раз. Во-первых, при подготовке моей работы к отправке я потратил дополнительное время и усилия на то, чтобы отточить свой стиль письма, отметив, что это составляет большую часть разницы между моей работой в моих классах и работами, которые я видел, присутствовали другие студенты бакалавриата. Кроме того, я обнаружил, что документы, представленные выпускниками и профессионалами, отшлифованы до еще более высокой степени, как только я должен быть готов к достижению в новом будущем, когда я смотрю на выпускной и подаю заявку на участие в программах магистратуры.Затем, посетив ряд докладов с момента последнего выступления, я увидел, какие методы и подходы работают лучше других. Опять же, я узнал, что подготовка является ключевым моментом: наименее успешные статьи, которые я видел, провалились из-за недостаточной готовности со стороны докладчика. На этот раз перед поездкой я репетировал перед аудиторией преподавателей и студентов ГВГУ и получил отличные отзывы для настоящей презентации. Таким образом, я мог практиковаться в профессиональном представлении статьи и задавать вопросы как о процедурах, так и о методах, вместо того, чтобы изучать такие вещи на лету.

Эта конференция также предоставила мне прекрасную возможность пообщаться с некоторыми из моих коллег. Поскольку конференция проходила в Канаде, я оказался единственным присутствующим на ней американцем, и это существенно расширило мою академическую сеть. Я установил контакты с другими успешными учащимися бакалавриата как из Университета Виктории, так и из школ Канады. Я также познакомился с доктором Рональдом де Соуза, заслуженным профессором философии в Университете Торонто, который выступил с основным докладом на конференции.Я был очень впечатлен способностями студента философии из UVic, который организовал и провел конференцию. Они были лишь частью очень большого, яркого и активного философского факультета и провели конференцию лучше, чем я мог себе представить. Остальные докладчики из UVic, а также из других школ, все представили образцовые доклады, и, благодаря активному контингенту учащихся, многие доклады вызвали отличное обсуждение. Я с нетерпением жду возможности поддерживать контакт со всеми этими студентами по мере того, как мы продолжаем наши академические поездки в аспирантуру и за ее пределами.

Сильный контингент студентов UVic также был очевиден накануне конференции, на коллоквиуме, который они провели, с участием доктора Александра Нехемаса из Принстона, который выступил с докладом о развитии индивидуального характера у Ницше. И снова посещаемость и участие были очень примечательными, и они продемонстрировали силу своего учебного сообщества. Однако, пожалуй, больше всего меня поразило большое разнообразие тем, которые обсуждались в период между коллоквиумом и самой конференцией.На предыдущих конференциях я был сосредоточен на посещении панелей и докладов, которые касались моих собственных интересов, а именно античной философии. На этот раз я посетила все доклады на конференции по различным темам, от прав животных до теорий сознания и феминистской философии в отношении порнографии. Более того, два более длительных выступления доктора де Соуза и доктора Нехемаса, которые я посетил, также были посвящены темам, которые я в противном случае не стал бы рассматривать. Слушая их презентации, я на собственном опыте узнал о ценности философских коллоквиумов, поскольку они расширяют сферу образования за пределы того, что кто-то предпочитает изучать в классе.Студенческое философское общество ГВГУ регулярно проводит коллоквиумы, на которые съезжаются выдающиеся профессионалы со всего мира. В прошлом я не прилагал достаточно усилий, чтобы найти время для посещения этих мероприятий, потому что не понимал их ценности. Однако теперь я понимаю ценность посещения и найду время, чтобы пойти туда, когда это возможно.

Такие коллоквиумы невозможны без активного и преданного делу студентов. И конференция, и коллоквиум накануне вечером были настолько успешными, насколько в них участвовали.В GVSU уже есть активное студенческое сообщество на факультете философии, но я понимаю, что студенческая деятельность начинается с того, что каждый студент берет на себя обязательство участвовать. Точно так же, как когда я вернулся с других конференций, я возвращаюсь в GSVU с энергией и готовностью к более активному взаимодействию с моими одноклассниками и сверстниками, чтобы продолжать способствовать созданию атмосферы академических исследований, проводимых студентами. Вернувшись с собрания Американской филологической ассоциации в январе 2011 года, я посвятил себя тому, чтобы найти время для участия в Обществе классиков GVSUs.Точно так же, имея опыт, который я получил на Философской конференции бакалавриата Западной Канады, я внесу свой вклад в поощрение как можно большего числа студентов, участвующих в GVSU. Я был очень впечатлен, увидев, на что способна большая, преданная своему делу группа студентов, и я не вижу причин, по которым студенты ГВГУ не могли бы добиться таких же или лучших результатов, возможно, даже провести нашу собственную студенческую конференцию когда-нибудь в будущем. Хотя я, вероятно, перейду в аспирантуру к тому времени, когда это произойдет, я понимаю, что то, чем я буду заниматься на последнем году обучения в Гранд Вэлли, может повлиять на студенческую культуру на долгие годы.

Написание философской работы — Философский факультет

Хорошее письмо — это результат надлежащего обучения, много практики и упорного труда. Следующие ниже примечания, хотя они и не гарантируют высокое качество бумаги, должны помочь вам определить, на что лучше всего направить свои усилия. Я предлагаю сначала несколько общих комментариев по философскому письму, а затем несколько конкретных «можно» и «не надо».

Один из первых моментов, который необходимо прояснить, — это то, что философское эссе сильно отличается от эссе по большинству других предметов.Это потому, что это не исследовательская работа и не упражнение в литературном самовыражении. Это не отчет о том, что различные ученые сказали по определенной теме. В нем не представлены последние результаты тестов или экспериментов. И это не отражает ваших личных ощущений или впечатлений. Вместо этого это аргументированная защита диссертации . Что это обозначает?

Прежде всего, это означает, что должен быть конкретный момент, который вы пытаетесь установить — то, что вы пытаетесь убедить читателя принять — вместе с основаниями или оправданием для его принятия.

Прежде чем приступить к написанию статьи, вы должны уметь точно указать, что вы пытаетесь показать. Это сложнее, чем кажется. Просто не будет иметь общего представления о том, что вы хотите установить. Примерная идея — это, как правило, идея, которая плохо проработана, четко не выражена и, как следствие, не может быть понята. Независимо от того, делаете ли вы это на самом деле в своей статье или нет, вы должны быть в состоянии указать в одном коротком предложении именно то, что вы хотите доказать.Если вы не можете сформулировать свой тезис таким образом, скорее всего, вы недостаточно его понимаете.

Следующая задача — определить, как убедить читателя в правильности вашего тезиса. Короче говоря, ваш метод должен быть методом рационального убеждения . Вы представите аргументы. На этом этапе студенты часто делают одну или несколько из нескольких распространенных ошибок. Иногда они чувствуют, что, поскольку им ясно, что их тезис верен, он не требует особых аргументов. Часто переоценивают силу своей позиции.Это потому, что вы уже принимаете эту точку зрения. Но как ответит ваш оппонент? Безопаснее всего предположить, что ваш читатель умен и много знает о предмете, но не согласен с вами.

Другая распространенная ошибка — думать, что ваша аргументация будет сильнее, если вы упомянете, даже если кратко, практически все аргументы, которые вы встречали в поддержку своей позиции. Иногда это называют «крепостным подходом». На самом деле почти наверняка подход к крепости не приведет к очень хорошей бумаге.На это есть несколько причин.

Во-первых, вашему читателю, вероятно, будет трудно уследить за таким количеством различных аргументов, особенно если эти аргументы подходят к теме с разных сторон.

Во-вторых, выделяются самые лучшие и самые худшие. Здесь важно проявить некоторую дискриминацию. Следует привести только один или два наиболее убедительных аргумента. Включение более слабых только создает впечатление, что вы не можете отличить их друг от друга.

В-третьих, включение множества различных аргументов приведет к слишком тонкому распространению информации о себе. Гораздо лучше покрыть меньшую площадь на большей глубине, чем дальний путь поверхностным способом. Это также поможет сосредоточить внимание на бумаге.

Чтобы подготовить хорошую философскую работу, сначала необходимо очень тщательно и четко обдумать вашу тему. К сожалению, ваш читатель (вероятно, ваш маркер или инструктор) не имеет доступа к этим мыслям, кроме того, что на самом деле попадает на страницу.Он или она не может сказать, что вы хотели сказать, но не сказали, и не может прочитать то, на что вы бы быстро указали, если бы разговаривали лицом к лицу. Хорошо это или плохо, но ваша газета — это все, что доступно. Он должен стоять сам по себе. Ответственность за обеспечение точной передачи идей ложится на плечи писателя . Вы должны говорить именно то, что вы имеете в виду, и таким образом, чтобы свести к минимуму вероятность того, что вас неправильно поймут. Этот момент трудно переоценить.

Не бывает хорошего философского сочинения, которое было бы непонятным, грамматическим или непонятным.Здесь важны ясность и точность. Плохой стиль письма препятствует обоим этим.

ЧЕГО НУЖНО ИЗБЕЖАТЬ В ВАШЕМ ЭССЕ ФИЛОСОФИИ

1. Длинные представления. Это совершенно не нужно и не интересует информированного читателя. Нет необходимости указывать на то, что ваша тема важна и интересует философов на протяжении сотен лет. Представления должны быть как можно более краткими.На самом деле, я рекомендую вам думать о своей статье как о вообще не вводной. Переходите прямо к своей теме.
2. Длинные цитаты. Неопытные писатели слишком полагаются на цитаты и пересказы. Прямое цитирование лучше всего ограничить теми случаями, когда важно установить точный подбор слов другого автора. Даже перефразирование должно быть сведено к минимуму. В конце концов, это ваша газета. Это ваши мысли, которые беспокоят вашего инструктора.Имейте это в виду, особенно когда тема вашего эссе требует от вас критической оценки чужих взглядов.
3. Забор сидячий. Не излагайте несколько позиций в своей газете, а в конце говорите, что вы не квалифицированы, чтобы уладить этот вопрос. В частности, не заканчивайте, говоря, что философы разделились по этому вопросу с тех пор, как люди вели записи, и нельзя ожидать, что вы разрешите спор в несколько коротких страниц. Ваш инструктор это знает.Но можно ожидать, что вы займете четкую позицию, основываясь на оценке представленных аргументов. Выйти на конечность. Если вы хорошо поспорили, он вас поддержит.
4. Симпатичность. Хорошие философские сочинения обычно имеют вид простого достоинства. Ваша тема не шутка. Писатели, чьи взгляды вас просили прочитать, не являются идиотами. (Если вы думаете, что это так, значит, вы их не поняли.) Именование неуместно и в любом случае не может заменить осторожную аргументацию.
5. Напрашивается вопрос. Вы виновны в том, что задаете вопрос (или рассуждаете по кругу) по определенной проблеме, если вы каким-то образом предполагаете истинность того, что вы пытаетесь показать в ходе спора. Вот небольшой пример. Если Смит утверждает, что аборт является морально неправильным на том основании, что он равносилен убийству, Смит задается вопросом. Смит предполагает особую позицию по моральному статусу аборта — позицию, представленную заключением аргумента.Чтобы убедиться в этом, обратите внимание на то, что человек, который отрицает вывод о том, что аборт является морально неправильным, не примет предпосылку Смита о том, что это равносильно убийству, поскольку убийство по определению является морально неправильным.
6. При споре против других позиций важно понимать, что вы не можете показать , что ваши оппоненты ошибаются, просто заявляя, что их общие выводы ложны. Также нельзя просто утверждать, что хотя бы одно из их предположений ложно. Вы должны продемонстрировать такого рода вещи таким образом, чтобы не предполагать, что ваша позиция верна.

НЕКОТОРЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ ПО НАПИСАНИЮ ДОКУМЕНТОВ ПО ФИЛОСОФИИ

1. Организуйте аккуратно. Прежде чем вы начнете писать, наметьте, как вы хотите спорить. Должна быть логическая последовательность идей — такая, за которой читателю будет легко следовать. Если ваша статья хорошо организована, читатель будет вести себя естественным путем. Если вы подпрыгнете в своем эссе, читатель откажется. Чтобы следовать за вами, потребуются серьезные усилия, и он или она может посчитать это не стоящим внимания.Перед тем, как написать первый черновик, рекомендуется дать наброску немного поваляться. Когда вы к нему вернетесь, кажется, что оно все еще течет гладко? В противном случае лучшей прозы в мире будет недостаточно, чтобы заставить ее работать.
2. Используйте правильные слова. После того, как вы определились с планом, вы должны выбрать точные слова, которые передадут ваш смысл читателю. Словарь здесь почти необходим. Не соглашайтесь на слово, которое, как вы думаете, близко передает смысл, который вы имеете в виду.Обратите внимание, что «выводить» не означает «предполагать»; «незаинтересованный» не означает «незаинтересованный»; и «ссылка» не означает ни «иллюзию», ни «намек». Убедитесь, что вы можете правильно использовать «его» и «это». Обратите внимание, что некоторые слова, такие как «следовательно», «следовательно», «поскольку» и «следует из», являются сильными логическими связками. Используя такие выражения, вы утверждаете, что между рассматриваемыми утверждениями существуют определенные тесные логические отношения. Тебе лучше быть правым. Наконец, проверьте правописание любого слова, в котором вы не уверены.«Существование» не может быть оправдано ни в одном философском эссе.
3. Подтвердите свои претензии. Предположим, ваш читатель постоянно задает такие вопросы, как «Почему я должен это принимать?» Если вы предполагаете, что он или она, по крайней мере, умеренно скептически относится к большинству ваших заявлений, у вас больше шансов на успех в написании статьи, в которой отстаивает позицию . Большинство первых попыток написать эссе по философии терпят неудачу. Обосновывайте свои утверждения всякий раз, когда есть основания полагать, что ваши критики не согласятся с ними.
4. Отдать кредит. При цитировании или перефразировании всегда цитируйте. Укажите свою задолженность за конкретные слова, общие идеи или конкретную аргументацию. Использовать слова, идеи или аргументы другого автора, как если бы они были вашими собственными, — значит заниматься плагиатом. Плагиат противоречит правилам академических учреждений и является нечестным. Это может поставить под угрозу или даже положить конец вашей академической карьере. Зачем идти на такой риск, когда ваша бумага улучшилась (она кажется, что сильнее, не слабее), если вы даете кредит там, где он должен? Это потому, что надлежащее цитирование работ других людей указывает на осведомленность о некоторой соответствующей литературе по этому вопросу.
5. Ожидайте возражений. Если вашу позицию стоит оспорить, будут причины, которые заставили некоторых людей отвергнуть ее. Такие доводы равносильны критике вашей позиции. Хороший способ продемонстрировать силу своей позиции — рассмотреть одно или два из этих возражений и показать, как их можно преодолеть. Это равносильно отказу от основания для отклонения вашего дела, и аналогично краже боеприпасов ваших врагов до того, как они получат возможность выстрелить из них в вас.Хитрость здесь в том, чтобы предвидеть те возражения, которые ваши критики на самом деле выдвинут против вас, если вы сначала не обезоружите их. Другая задача — смириться с критикой, которую вы процитировали. Вы должны, , аргументировать , что эти критические замечания не соответствуют вашему делу или что они в некотором смысле непродуманы, несмотря на их правдоподобие. Чтобы развить этот увлекательный стиль аргументации, требуется значительная практика и знакомство с философскими трудами, но оно того стоит.
6. Редактируйте смело. Я никогда не встречал человека, чей первый черновик статьи нельзя было бы значительно улучшить, переписав его. Секрет хорошего письма — часто переписывать. Конечно, нельзя просто воспроизвести то же самое снова. Лучшие черновики почти всегда короче — не потому, что идеи были опущены, а потому, что слова были вырезаны по мере того, как идеи были уточнены. Каждое слово, которое не нужно, только загромождает хлам. Четких предложений не бывает.Они являются результатом упорного редактирования.

О четком письме можно сказать гораздо больше. Я не перестал говорить о грамматических и стилистических моментах. Чтобы получить помощь в этих вопросах (а нам, , всем нужны справочные материалы в этих областях), я рекомендую несколько из множества полезных книг, доступных в книжном магазине кампуса. Моя любимая маленькая книга о хорошем письме — The Elements of Style Уильяма Странка и Э. Белый. Еще одна хорошая книга, более общая по охвату, — это Уильям Зинссер, On Writing Well .Обе эти книги выдержали несколько изданий. Более продвинутым студентам может быть полезно прочитать Philosophical Writing: An Introduction А.П. Мартинич.

Еще несколько слов о корректуре. Сделай это. Очередной раз. После этого попросите кого-нибудь еще прочитать вашу статью. Может ли этот человек полностью вас понять? Может ли он или она прочитать всю вашу статью, не останавливаясь на единственном предложении? Если нет, вернитесь и сгладьте это.

В общем, не довольствуйтесь тем, что просто вытащили свою газету из ваших рук.Гордитесь этим. Четкое письмо отражает ясное мышление; и это, в конце концов, то, что вы действительно пытаетесь показать.

Получить полное руководство по написанию статьи для размышлений по философии

Когда дело доходит до академических заданий по философии, большинство студентов в отчаянии. Кому-то не нравится философия, а кто-то просто не понимает сути задачи. Если вы узнаете себя в этих строках, то наш гид вам жизненно необходим. Если вы ознакомитесь с нашими рекомендациями и будете им следовать, то больше не будете переживать, когда вам понадобится выполнить такое задание.Итак, приступим!

Давайте начнем с того, что такое аналитический документ в философии и его основная цель

Сложность этой задачи заключается в том, что это не статья, в которой вы излагаете только взгляды выдающихся философов. Это своего рода задание, где помимо научного исследования необходимо отразить свои мысли и наблюдения по определенной теме.

Но поскольку это аналитический документ по философии, не должно быть фраз «Я не люблю XYZ» или »Мне кажется, что XYZ — неправильное суждение.’ Не должно быть общих фраз! Ваш читатель должен знать ваше мнение. Тем не менее, его следует не брать с воздуха, а подкреплять аргументами, а не быть эмоциональными.
Цель такого задания — проверить свои навыки анализа, оценки и отражения собственного аргументированного мнения. Также в этом задании будет отражен ваш личный опыт в рамках философии.

Не волнуйтесь, все не так сложно, как может показаться на первый взгляд. С помощью этого руководства вы сможете выполнить эту задачу правильно и просто.

Выберите правильную тему

Как вы знаете, хорошее начало делает хороший конец. Эта фраза отлично подчеркивает важность правильного выбора темы. Если ваш профессор предоставил вам свободу выбора темы для вашей статьи, то вам нужно отнестись к этому вопросу очень серьезно.

Не выбирайте первую попадающуюся тему. Подумайте, заинтересованы ли вы в выполнении задачи в этом направлении. Вам эта тема понятна или нет?
Чтобы сделать процесс выполнения академического задания увлекательным, отдайте предпочтение тем темам, которые вам близки.
Если вы не знаете, какую тему выбрать, то ниже мы выбрали несколько вариантов, которые могут вас заинтересовать. Возможно, они помогут вам выбрать правильное направление и помогут сформулировать собственное.

Устали от всех руководств и бесконечных инструкций?

• Связь религии и науки;
• Эмпирический тип мышления гегелевский;
• Средневековая философия и ее проблемы;
• Специфика философского понимания мира;
• Идеи социальной философии в эпоху Возрождения;
• Проблема единства мира в истории философии;
• Проблема истины в истории философии.

Вы должны воспользоваться нашими советами перед написанием

Есть основные рекомендации, которым обязательно стоит следовать. Таким образом, вы сможете правильно организовать свою работу. Поскольку написать обзорную работу по философии — непростая задача, правильно организованная работа — половина успеха. Давайте посмотрим на ключевые рекомендации.

Запаситесь временем

Качество также будет зависеть от того, сколько времени вы посвящаете написанию академической статьи. Студенты склонны все бросать в последний момент, но, чтобы не паниковать и получить хорошую оценку, нужно будет вовремя запастись.Подумайте сами, что вам понадобится время, чтобы хорошо изучить источники для вашей работы. После этого потребуется время, чтобы переварить информацию и составить собственное мнение. Это займет не менее одного дня.

Что ж, после этого вам понадобится время, чтобы написать саму работу. И самое время вычитать это. Как известно, это тоже может занять целый день.

Будет идеально, если на выполнение этой задачи вы посвятите не менее двух-трех дней. Если вы можете позволить больше, то в этом случае работа над этой задачей покажется вам очень простой.

Выберите тему

Если ваш профессор дал вам свободу выбора темы, то вам очень повезло. Поскольку вы можете сэкономить время на своей задаче, если выберете ту тему, которую хорошо знаете. Если нет, то стоит отдать предпочтение тому, что вас интересует. Таким образом, процесс выполнения задания не кажется утомительным и утомительным. Если вы дойдете до темы, то задача покажется вам простой, а время пролетит незаметно.

Изучите тему и выберите качественные источники

Чтобы написать задание, нужно четко понимать, о чем идет речь.Вам не следует садиться за письмо, если вы все еще не совсем понимаете предмет. Так что вы просто зря проводите время и ничего не можете написать.

Поэтому важно найти актуальные и качественные источники, которые помогут вам понять вашу тему. Если тема позволяет использовать более одного конкретного источника, то вам очень повезло. Лучше, если вы воспользуетесь как минимум двумя источниками и ознакомитесь с современными работами в вашем направлении. Поскольку вы должны заполнить аналитическую работу, будьте осторожны с работами других авторов.Не следует использовать мысли других людей, если вы не можете поддержать их аргументами. Такие работы можно использовать только для более глубокого понимания темы и учета различных мнений, чтобы прийти к своему собственному.

Выскажите свое мнение

Поскольку главным элементом в работе будет ваше личное мнение, то вам нужно прийти к нему, прежде чем приступить к написанию задания. После того, как вы изучите информацию, вы должны решить свое отношение к теме. А поскольку вам нужно будет подкрепить свое мнение аргументами, есть смысл все это написать заранее.Поэтому устройте мозговой штурм и запишите основные идеи в виде плана. После этого запишите аргументы, которые подтвердят происхождение этой точки зрения.
Обратите внимание: если вы составляете этот план, то считайте, что вы выполнили основную цель задания. Вам останется только самая простая часть работы, а именно правильное выполнение задания. Так что имеет смысл не пропустить эту рекомендацию и хорошо поработать над этим пунктом. Далее вы узнаете, как правильно подойти к изложению своих мнений и аргументов в письменной работе.

Структура статьи для размышлений в философии

Цель такого задания — проверить, насколько вы способны наблюдать, задавать вопросы и давать на них ответы, оценивать и применять свой собственный опыт в контексте определенного учебного предмета. Вот почему важно, чтобы вы следовали приведенной выше рекомендации, чтобы составить план своего мнения и личных рассуждений. Как упоминалось ранее, тогда вам будет проще написать задачу целиком.

По структуре ваш скелет будет напоминать сочинение.Тем не менее, в остальном структура будет другой. Давайте посмотрим на каждую часть.

Введение

В этой части вы должны быть краткими и использовать рефлексивный вопрос. Помните, что текст должен отражать ваше личное мнение, но не быть эмоциональным. Поскольку это академическая работа по философии, а не привычное эссе.

Ваша диссертация должна быть здесь, но не стоит начинать с нее работу. То есть ваш тезис не должен быть в первом предложении. Что касается тезиса, центральное утверждение нужно содержать в одном предложении.Он должен быть понятным и информативным, а не общим и расплывчатым.

Кузов

В этой части статьи вам необходимо провести исследование вашего тезиса и аргументов. Вы можете следовать порядку следования трех абзацев:
В первом абзаце представьте тему и покажите, как она повлияла на вас.
Во втором абзаце сравните другой опыт и мнения. Здесь вы можете представить подходы философов к теме.
В третьем абзаце вы можете перейти к собственному мнению и его аргументации.
Внимание:

• Будьте логичны
• Используйте цитаты и ссылки на источники.
• Подумайте, как философия повлияла на вас.

Заключение

В этой части вы должны закончить все свои мысли. Ваш вывод должен быть твердым и отражать, что вы изучили эту тему. Заключение должно отвечать на вопросы, поставленные во введении, выделять основные моменты и завершать основную идею.

Никогда не используйте новые тезисы, факты и то, о чем вы не говорили в предыдущих частях своей работы.

Самые распространенные ошибки, которых следует избегать

Есть типичные ошибки, которые делают большинство студентов в своей работе. Давайте посмотрим на основные ошибки и способы их исправления.

• Утверждение общего тезиса. Если вы не можете четко выделить свою диссертацию и выразить ее в одном предложении, то вся ваша работа будет выглядеть незаконченной и непонятной. Как исправить? Если вы не можете сформулировать четкий тезис, значит, вы плохо изучили материал и не до конца разобрались в теме.Следовательно, вам все равно придется много времени уделять учебе.
• Убедить читателя в актуальности своей диссертации. Многие студенты совершают серьезную ошибку, считая, что их тезис верен для всех и нет необходимости его объяснять. Например, сообщить, что земля круглая, без всяких аргументов. Зачем всем объяснять общеизвестный факт? Это очень грубый пример, но он больше всего отражает эту распространенную ошибку. Вам необходимо объяснить причину своего суждения, поскольку оппонент может просто не согласиться с вами.А если вкратце подкрепить это аргументом, то у читателя не возникнет вопроса, почему вы решили, что такая точка зрения верна.
• Следующая распространенная ошибка возникает из-за вышеизложенного. Студенты начинают приводить множества аргументов. Таким образом, может показаться, что вы не уверены в правильности своего суждения и поэтому ищете хоть малейшую подсказку. Множество аргументов могут сбить читателя с основной идеи. Следовательно, вам нужно выделить два-три сильных аргумента и не использовать более простые и поверхностные.

Работа еще не окончена: используйте эти советы после записи

Если вы закончили работу над своим заданием, это не означает, что работа окончена. Вы справились с основной задачей и сделали большую часть работы. Несмотря на то, что цель этого задания далека от проверки ваших навыков письма, его стоит отредактировать. На момент написания вы могли нечетко излагать свои мысли и делать предложения нечитаемыми и непонятными. Говорите, что хотите, но это влияет на окончательное мнение о вашем задании, и чтобы вашему профессору все нравилось, вам следует обратить внимание на то, как вы написали статью.Используйте следующий алгоритм действий, с помощью которого вы снимаете свою работу практически на профессиональном уровне.

1. Сделайте перерыв. Как только вы закончите писать свою работу, вам нужно сделать хороший перерыв. Отдыхайте не менее часа. Только после этого можно переходить к следующим действиям.
2. Прочтите свою работу. Так вы сможете заметить мелкие грамматические ошибки и опечатки. Если не следовать предыдущей рекомендации, элементарных ошибок вы не заметите.Это естественный процесс написания текста, поэтому только после перерыва вы можете по-новому взглянуть на свою работу.
3. Прочтите свою работу вслух. Хотим сразу вас предупредить; это один из самых сложных методов проверки текста. Скорее всего, вас немного поразит, насколько бессвязно вы написали текст. Но это упражнение наиболее эффективное, так как поможет отточить ваш текст до совершенства.
4. Поделитесь своей работой с другом или родителями. Будет очень хорошо, если этот человек не будет знатоком философии.Если этот человек смог понять, чем вы занимаетесь, значит, вы достаточно хорошо справились с задачей. Несмотря на то, что это академическая работа, ее все же нужно написать так, чтобы даже человек, далекий от этой области, мог уловить суть.
5. Если вы сомневаетесь, что не допустили грамматических ошибок, то попробуйте воспользоваться онлайн-сервисами. Сегодня существует множество сайтов, которые могут помочь выявить грамматические и пунктуационные ошибки. Например, вы можете использовать Grammarly, он дает возможность делать проверки бесплатно.

Выполнив все эти советы, вы можете вздохнуть с облегчением! Ваша работа полностью готова, и вы можете смело передавать ее своему профессору.

Давайте подведем итог

Теперь вы выучили почти все, что нужно, чтобы написать обзорную работу по философии на хорошей отметке. Если вы будете следовать нашим рекомендациям, вы даже не заметите, как быстро летит время. Вы больше не будете бояться академических задач по философии!

Философские размышления

Философские размышления

Генри Флинт

1996. Это эссе было опубликовано в Blueprint for a Higher. Civilization вместе с остальной частью моей ранней философии. Важность его комментарии в моей программе должны быть очевидны. Так что я включаю это в этой подборке моих сочинений; и не хочу вмешиваться в это. На С другой стороны, поразительно, насколько точнее стала моя исследовательская программа. через двадцать пять лет с тех пор, как я написал это.По этой причине я предоставляю некоторые запоздалые мысли в конце.

А. Если язык — ерунда, почему он кажется нам? Как устроены эти замысловатые возникают псевдозначимые структуры? Если убеждения самообман, почему они там? Почему мы так искусны в рефлексе самообмана, который я нахожу в язык и вера? Почему мы так бегло думаем о самоубийстве? концепции? Признание того, что язык и вера являются ошибками, ошибками этого степень сложности сделана даром? Это не та самая способность придумывать очевидно значимая, саморазрушающаяся и самообманывающая структура трансцендентная способность, указывающая на что-то несосредоточенное? Не эти концептуальная гимнастика, даже если она саморазрушительна, делает нас выше бессмысленных животные?

Такие вопросы побуждают заняться своего рода философской антропологией, частично используя метод самоанализа.Убеждения можно объяснить как возникающие в попытке справиться с пережитыми разочарованиями, отрицая их в мысль. Таким образом было бы объяснено происхождение христианской науки и магии. Кроме того, мы могли бы постулировать первичную тревожную реакцию на сырой опыт. Этот тревожность уменьшилась бы мифами и объяснительными верованиями. В разочарование и тревожная реакция были бы первичными некогнитивными потребностями для верования.

Идя еще дальше, мы можем предположить, что существо, способное воспринимать вся вселенная через непосредственный опыт не нуждалась бы в убеждениях.Убеждения были бы шатким методом справиться с ограниченным кругом наших восприятие, метод, с помощью которого наш несовершенный мозг справляется с миром. Там было бы аналогией с использованием физиками фантомных моделей для создания экспериментальные наблюдения легче понять.

Однако есть два серьезных возражения против этого философского антропология. Во-первых, он предполагает изучение человеческого разума как производного феномен, чтобы изучить его с точки зрения Бога.Философский Таким образом, антропология состоит из убеждений, которые вызывают одни и те же возражения. как и любые другие убеждения. Это наравне с любыми другими верованиями; у него нет привилегированное положение. Конкретно конкурирует не только с моими философии, но с другими объяснениями отношения разума и реальности, такими как бихевиоризм, платонизм и томизм. И моя философия не дает мне основание для защиты моей философской антропологии от их философских антропологии.Моя философия даже не дает мне основания защищать моя философская антропология против собственного отрицания.

Короче говоря, парадоксы, которые раскрывает моя философия, должны оставаться необъясненными. и нерешенные.

Другое возражение моей философской антропологии состоит в том, что ее выводы излишне консервативны. Объяснение того, почему люди что-то делают неправильное может стать утверждением, что нужно поступать неправильно, и, наконец, оправдание неправильных поступков.Но только потому, что я, например, склонен истолковать мое восприятие как подтверждение предположений о явлениях за пределами мой опыт не означает, что я должен думать таким образом. Чтобы объяснить современная когнитивная ориентация философской антропологии стремится абсолютизировать это и скрыть его необязательность.

Б. Есть более законные задачи интроспективной «антропологии» убеждения, чем попытки найти первичные некогнитивные потребности в убеждениях. Предполагая анализ верований как мысленных действий и самообмана, что я сделали в другом месте, нам необходимо внимательно изучить границу между убеждения и нелегкая умственная деятельность.

Мой страх выпрыгнуть из окна — это убеждение? Собственно говоря, нет. В с психологической точки зрения, условный рефлекс не требует пропозиционального мысль.

Я идентифицирую объект в разных пространственных ориентациях (относительных в поле моего зрения) как «тот же объект» убеждение? Видимо, но это очень неоднозначно.

Отождествляю ли я тактильное и визуальное «восприятие карандаша» как аспекты единый объект (идентичность объекта, переживаемая различными чувства) вера? Да.

Можно субъективно классифицировать движения тела в зависимости от того, они преднамеренные, потому что пьяная неловкость, подростковая неловкость и движения при электрической стимуляции мозга [1] явно непреднамеренные. Тогда требуется ли намеренное движение моей руки вера в то, что я могу пошевелить рукой? Определенно нет, хотя в редких случаях некоторые вера будет сопровождать или предшествовать движению моей руки. Но веря себе не сдвинуть руку!

Есть ли какое-либо убеждение в том, чтобы идентифицировать мою ногу, но не ногу стол, за которым я сижу, как часть моего тела? Может быть — еще одно неоднозначное дело.

Являются ли мои эмоции тоской и страхом верой в будущее? Моя эмоция сожалеть о вере в прошлое? Философская антропология: эти временные чувства предшествуют временным убеждениям и порождают их. (?)

Как я могу интроспективно анализировать свой страх как страх будущей травмы, если моя вера в существование будущего неверна с самого начала? Легко — Объектом страха является убеждение или связанное с ним убеждение.

C. В какой-то момент [2] Альтен заявил, что его диалектический подход не принимает никаких доказательств как более непосредственных, более первичнее, чем любое другое свидетельство.Наш «непосредственный опыт» опосредован; Это является производным феноменом, который существует только в объективной реальности, которая вне нашей субъективной точки зрения.

1. Но Альтен серьезно не защищает утверждение, что он не различает между немедленным и немедленным. Утверждение, что нет различия будет считаться сумасшедшим в любой человеческой культуре. Каждая культура предполагает что меня могут обмануть или обмануть; есть область, не непосредственная или не-опыт, который создает арену для тайной враждебности ко мне.Каждая культура предполагает, что мне легче сказать, что я думаю, что о чем вы думаете. Каждая культура предполагает, что я услышу то, что я не следует соглашаться, пока я не пойду и посмотрю сам. Альтен просто не достаточно иконоборческими, чтобы отвергать эти общие места. По-видимому, он делает следующее: подобно перцептивному психологу, признать различие между непосредственными и не сразу, и принять первое как единственный способ подтвердить модель, но построить модель отношений между двумя, в которой первый анализируется как производное явление.

2. Альтен предлагает анализировать собственное осознание как производное явление, чтобы занять позицию вне всякого человеческого осознания. Но это притворство Богоподобная перспектива. Он постулирует как свою ограниченность, так и свои способности выйти за его пределы! Это явное противоречие. Действительно, это архетип открытого самообмана в убеждениях, который разоблачает моя философия. «Я могу сказать, что Эмпайр-стейт-билдинг существует сейчас, хотя сейчас не могу воспринимать это.»

D. В своих технических философских трудах я обращаю внимание на некоторые саморазрушающиеся «узлы» в логике здравого смысла. Эти узлы включают концепция не-опыта и утверждение, что язык существует. я часто обнаруживают, что другие отвергают эти примеры как шутки, которые можно отделить от познания или логики здравого смысла, вместо того, чтобы признать, что они саморазрушающиеся узлы в логике здравого смысла. В результате у меня пришел к выводу, что, вероятно, бесполезно обсуждать абстрактную обоснованность моих анализ этих узлов.Действительно, кажется, что я спорю по поводу абстрактная шутка, и непонятно, почему я бы приписал такой большой важность шутки.

«Философские аспекты хождения сквозь стены» представляет собой мой подарок. подход. Преимущество такого подхода в том, что он делает безошибочным причина, по которой я придаю так большое значение этим философским исследованиям. я не просто обсуждение абстрактной обоснованности нескольких отдельных лингвистических шуток; я стремятся ниспровергнуть жизненный мир.Единственное значение моей технической философские труды должны предложить объяснение того, почему жизненный мир подлежит подрыву.

Когда я говорю о прохождении сквозь стены, я часто ошибаюсь, пытаясь понимать эту ссылку в рамках современных научных общепринятых смысл. Прохождение сквозь стены понимается так, как если бы это было изображено в эпизод из комиксов. Но такое понимание совершенно не по делу. Какие Я призываю — пропустить промежуточные детали и перейти непосредственно к конечный результат — это перестройка всей современной когнитивной ориентации, такой что никто даже не занимается научными гипотезами или не имеет «объекта восприятий «, и поэтому не узнает, проходил ли человек сквозь стену или нет.

Поначалу это предложение может показаться очередной шуткой, банальностью. Но мой гениальность состоит в том, чтобы признать, что это не так, что есть остатки непустота и нетривиальность предложения. Может быть только на волосок разница между предлагаемым мною состоянием и ментальным некомпетентность или смерть — но тем не менее, там все на волосок. Я увеличиваю на ширину волоса много раз, и используйте его как рычаг, чтобы опрокинуть цивилизация.

Э.В философских дискуссиях меня часто спрашивают, как мы сейчас говорить, если язык искажен. Позвольте мне прокомментировать это, просто указывая на переход к одному из двух обстоятельств, который создает парадокс, не разрешает парадокс. Действительно, возникает парадокс, когда есть два обстоятельства. конфликт. «Факт», о котором мы говорим, — это одно из двух обстоятельств, которые соединиться в парадоксе языка; другое обстоятельство саморазрушающиеся «узлы», о которых я упоминал.Повторять снова и снова, что мы сейчас разговор не разрешает никаких парадоксов.

Вопреки тому, что предполагает вопрос о том, как мы сейчас говорим, мы не «видим» язык. (То есть мы не испытываем объективно отношения между словами и вещами.) Язык, который мы «видим», — это оболочка, «трансцендентная ссылка» обеспечивается самообманом.

F. Показывает ли теория amcons [3], что противоречие, выявленное в «Недостатках, лежащих в основе убеждений», допустимо. и таким образом теряет свою философскую силу? Нет.AMCON находится между двумя вещами, которые вы видите, например стационарное движение. Это между двумя ощущаемыми качествами, одновременным переживание противоречивых качеств. (Но «Он ушел час назад» начинает быть пограничным случаем. Здесь дело в легкости, с которой мы проглатываем выражение что нарушает логические правила. Также расширение дуги: случай еще сложнее для классификации. [4]) Противоречие в «The Недостатки, лежащие в основе убеждений «прежде всего связаны с логикой здравого смысла, с логические правила языка.Во-вторых, это связано с тем обстоятельством, что что вы чего-то не видите, но ведете себя так, как будто видите. Amcons не следует использовать оправдать самообман в последнем смысле, спасти всякое суеверие.

опубликовано 1975

Запоздалые мысли

(D) Настаивать на здравом смысле здесь было ограничением. Неспециализированный среда — естественный язык. Здравый смысл догматичен.

К началу семидесятых я был в обороне, чтобы поставить вопрос о существование языка в целом.Серия академически подготовленных знакомые, в том числе один из моих N.Y.U. профессора, сказали мне, что я дурак. В восьмидесятые годы эта тема стала предметом многочисленных публикаций авторов. профессиональные философы.

Вопрос о существовании языка вообще может показаться абстрактным, и мой результат может показаться абсурдным вымиранием . Мета-технологии заставляют признание того, что с этим «безумным» прозрением придется считаться.

Вначале у меня были только самые слабые намеки на подход — я говорил о будучи всего на волосок от бесполезности.Но я был уверен в сверхъестественность, которой может достичь погоня по этому пути.

Я с огромным удовлетворением могу сказать, что «Философские аспекты хождения по стенам »- примитивное предвкушение оценочного обработка опыта — давно перестала быть эмблемой моей программы. Работы последних пятнадцати лет под названиями «мета-технологии» и «человек-мир». анализ «значительно превосходит в показе направления.

№ «Философские аспекты прохождения сквозь стены» менее качественен, чем другие мои ранние произведения — я бы сказал сейчас, потому что он не знает, куда позиция мета-технологии. Для того уровня растворения, который он хочет, ходьба через стену было бы тривиальным, нерепрезентативным подвигом.

То, что я призывал в связи с «Прохождением сквозь стены», не было заумные результаты или точные методы, но полное растворение унаследованный мир на уровне повседневной жизни.Что бы ни думали о теории личности или исследования высшей цивилизации (или мой призыв к Лукач), данное требование не может быть даже наполнено содержанием без такие посредничества.

Габриэль (-Honoré) Марсель (Стэнфордская энциклопедия философии)

1. Биографический очерк

Марсель родился в 1889 году. Его мать умерла, когда ему было всего четыре года, и Марселя воспитывали его отец и тетя, которые позже поженились. Он отличился в школе, но не получил удовольствия от учебы до его встреча с философией.Он был связан со многими выдающихся философов своего времени, отчасти благодаря тому, что он принимал знаменитые «пятничные вечера». Поль Рикёр, Эммануэль Левинас, Жан Валь, Симона де Бовуар, Николя Бердяев и Жан-Поль Сартр были среди многих известных философов, посетивших эти собрания в то или иное время. Эти неформальные встречи стали поводом для привлекать мыслителей с разных точек зрения к совместному обсуждению различные философские темы, часто сам Марсель работаю на этой неделе.После прохождения агрегации в г. 1910, он преподавал философию с перерывами в Сансе, Париже и Монпелье; однако его основными профессиональными занятиями были драматический критик (для Europe Nouvelle и позже для Nouvelles littéraires ) и редактор (для Feux круазе серии в Plon).

Философское наследие Марселя включает лекции, журнальные записи. и драматические произведения в дополнение к более ортодоксальным философским выражение в очерках и монографиях.Из этих различных жанров Марсель был, пожалуй, больше всего доволен его драматическими произведениями. Фактически, чтение между строк его автобиографических замечаний можно различить некоторое недоумение и немалое разочарование по поводу успеха его философские работы и относительная неизвестность его драматических работает. Разнообразное выражение его идей усложняет факт что Марсель был сознательно бессистемным философом, что он понял уже после публикации его Journal métaphysique (1927). ^[1] Тем не менее, хотя разностороннее выражение его мысли и связанное с этим отсутствие систематичности вызывает некоторые затруднения для тех, кто интересуется творчеством Марселя, главные темы его мысли: присутствует во многих его работах. Особого внимания заслуживают: The Тайна бытия, творческая верность, Homo Viator , Бытие и обладание , Трагическая мудрость и за ее пределами и краткое «Об онтологической тайне».

Философская методология Марселя была уникальной, хотя и несла некоторое сходство как с экзистенциализмом, так и с феноменологией в целом истолковано.Он настаивал на том, чтобы философия начиналась с конкретного опыта. а не абстракции. С этой целью он постоянно использует примеры, чтобы обосновать философские идеи, которые он расследование. Сам метод состоит в том, чтобы «проработать… от жизни к мысли, а затем снова вниз от мысли к жизни, так что [можно] попытаться пролить больше света на жизнь »(Marcel 1951a, p. 41). Таким образом, эта философия представляет собой своего рода «описание, несущее на структуры, проясняемые отражением, начиная с опыт »(Марсель 1962а, стр.180). Кроме того, Марсель выразил освежающее предпочтение философствовать в обычных язык. Он утверждал, что «мы должны использовать современные формы обычный язык, который искажает наш опыт гораздо меньше, чем сложные выражения, в которых философский язык кристаллизовался »(Марсель 1965, стр. 158).

2. Разрушенный мир и функциональная личность

В соответствии с его предпочтением конкретной философии, которая говорит на обычным языком, Марсель начинает многие свои философские эссе с наблюдение о жизни.Одно из его центральных наблюдений о жизни и опыт, из которого он может извлечь многие из следующие философские различия заключаются в том, что мы живем в «Сломанный мир». Мир, в котором «онтологические exigence ”- если это вообще признается — подавленный бессознательным релятивизмом или монизмом, который не учитывает личное, «игнорирует трагедию и отрицает трансцендентный »(Марсель 1995, стр. 15). Характеристика мир как сломанный не обязательно означает, что было время, когда мир был нетронутым.Правильнее будет подчеркнуть, что мир, в котором мы живем, по существу сломан, сломан по сути, кроме того к тому, чтобы быть еще более расколотым историческими событиями. Наблюдение указывает на то, что мы находимся hic et nunc в мире, который сломан. Эта ситуация характеризуется отказ (или неспособность) размышлять, отказ вообразить и отрицание трансцендентного (Марсель 1951а, стр. 36–37). Хотя многие вещи способствуют «ломкости» мира, отличительной чертой его современного проявления является «неправильное размещение идея функции »(Марсель 1995, стр.11).

«Я хотел бы начать, — говорит Марсель, — с некоторого глобальной и интуитивной характеристики человека, в котором смысл онтологического — чувство бытия отсутствует, или, говоря вернее, человек, потерявший осознание этого смысла » (Марсель 1995, стр.9). Этот человек, тот, кто потерял сознание чувство онтологического, тот, чья способность удивляться атрофируется до такой степени, что становится рудиментарной чертой, является примером влияния неправильного применения идеи функции.Марсель использует пример дистрибьютора токенов метро. У этого человека есть работа это бессмысленное, повторяющееся и однообразное. Та же функция может быть и часто завершается автоматизированными машинами. Весь день этот человек берет счета у пассажиров и возвращает жетон и мелочь, повторение того же процесса с теми же номиналами валюты, снова и снова. Другие люди, с которыми она взаимодействует, вовлекают ее в только в самой поверхностной и далекой манере. В большинстве случаев они делают не разговаривать с ней и не смотреть ей в глаза.Фактически, единственный различие, которое пассажиры делают между таким человеком и автоматический, механический раздатчик жетонов в коридоре, чтобы отметить, какой У «машины» линия короче. То, как эти жители пригородных поездов взаимодействуют с этим сотрудником метро явно поверхностно и менее чем желательно. Однако Марсель считает, что тонкий.

Какой может быть внутренняя реальность такого человека? Что началось как утомительная работа постепенно приводит в бешенство своей монотонностью, но со временем переходит в безразличную необходимость, пока даже чувство неудовлетворенности чистым функционализмом задача потеряна.Печальная правда в том, что такой человек может прийти видеть себя, сначала бессознательно, просто как слияние функции, которые она выполняет. Есть функция выдачи жетонов. на работе, функция супруга и родителя дома, функция голосование как гражданин данной страны и т. д. серия «расписаний», указывающих, когда функции — например, ежегодное техническое обслуживание врача или ежегодный отпуск для отдыха и восстановления сил.В этом человеке чувство удивления и требовательность для трансцендентное может медленно увядать и умирать. В самом крайнем случаях, человек, который пришел, чтобы идентифицировать себя со своими функциями перестает даже иметь интуицию, что мир сломан.

Следствием функционализма современного сломанного мира является его высокотехничный характер. Марсель характеризует такой мир, как наш — в котором все и каждый рассматривается с точки зрения функция, и в которой все вопросы рассматриваются с техника — как та, в которой преобладает «техника.»Это видно по зависимости от технологии, немедленное обращение к технологиям как ответ к любой проблеме, и склонность думать о технических рассуждениях как о единственный способ доступа к правде. Однако ясно, что там некоторые «проблемы», которые нельзя решить с помощью техники, и это беспокоит людей, которые привыкли полагаться на по технике. В то время как технология, несомненно, занимает свое место и использование, обожествление технологий приводит к отчаянию, когда мы понимаем крайняя неэффективность техники в отношении важных экзистенциальных вопросов.Именно это неправильное применение идеи функции и зависимость от техники, которая приводит к такому отчаянию распространены в сломанном мире. Очевидно, мы не можем повернуть вспять часы относительно технического прогресса, и Марсель признает эта технология не обязательно пагубна для жизни дух; тем не менее, это часто бывает, потому что: «не вторжение в нашу жизнь методами сегодня, как правило, заменяет удовлетворение на материальном уровне от духовной радости, неудовлетворение от материальный уровень духовного беспокойства? » (Марсель 1985, стр.57).

3. Онтологическая необходимость

«Что определяет человека, — утверждает Марсель, — это его требований »(Марсель 1973, стр. 34). Тем не менее эти потребности можно подавить, возможно, даже заставить замолчать, отчаяние. Так обстоит дело на примере «Функционализированный» человек. Сломанный мир может задушить сверхъестественные потребности , оставляя только банальные, функциональные нуждается в целости и сохранности. Онтологический exigence , необходимость трансцендентность связана с определенной неудовлетворенностью — той, которая тем более беспокоит, потому что никто не может успокоить это неудовлетворенность собственными силами.Однако без чувства что что-то не так, без чувства неудовлетворенности, онтологический крайность холка. Вот почему функционал человек, человек, который больше даже не замечает, что мир сломан, описывается как потерявший осознание онтологического и потребность в превосходстве. Перед лицом этого потенциального отчаяния Марсель утверждает, что:

Бытие необходимо — или должно быть -. Невозможно, чтобы все должно быть сведено к игре последовательных выступлений, которые несовместимы друг с другом … или, говоря словами Шекспира, «сказке, рассказанной идиотом.«Я стремлюсь к участвовать в этом существе, в этой реальности — и, возможно, в этом стремление — это уже степень участия, хотя и рудиментарная. (Марсель 1995, стр. 15) ^[3]

Таким образом, онтологическая необходимость является необходимостью и требованием для некоторых уровень согласованности в космосе и для некоторого понимания нашего место и роль в этой связности. Это сочетание чудес и сопутствующее ему желание не понять весь космос, а понять что-то о своем месте в Это. ^[4] Заметим, что для Марселя онтологическая необходимость — это не просто «Желание» бытия или согласованности, но является «внутренним призывать »или« апеллировать ». «Иначе говоря, [онтологическая] крайность не сводится к какому-то психологическому состоянию, настроение, или отношение человека имеет ; это скорее движение человеческий дух, неотделимый от человеческого »(Кин 1984, стр. 105).

4. Превосходство

Марсель очень ясно понимает, что термин «трансцендентность» в его взгляд, деградировал в современной философии.Превосходство не может означает просто «выйти за рамки» без дальнейшего Технические характеристики. Он должен сохранять напряжение традиционного различие между имманентным и трансцендентным, которое подчеркивает вертикаль, а не горизонтальный выход за пределы, трансцендентность к высоте, превосходство. ^[5] Хотя трансцендентное противопоставляется имманентному, Марсель настаивает на том, что «трансцендентный» не может означать «Превосходящий опыт». «Должен существовать возможность переживания трансцендентного как такового, и если такая возможность не существует, слово не может иметь значения » (Марсель 1951а, стр.46). Тенденция обесценивать идею переживание трансцендентности является результатом объективного взгляда на опыт. Однако опыт — это не объект, и поэтому он нельзя рассматривать объективно. Образно говоря, суть опыт — это не «погружение в себя», как в случай вкуса, но «к чему-то напрягаться, как когда, например, ночью мы пытаемся получить отчетливую восприятие какого-то далекого шума »(Марсель 1951а, стр. 47). Таким образом, в то время как Марсель настаивает на возможности испытать трансцендентный, он тем самым не означает, что трансцендентное есть понятный.

Есть приказ, когда испытуемый оказывается в присутствии что-то совершенно вне его досягаемости. Я бы добавил, что если слово «Трансцендентный» имеет какое-то значение, оно здесь — оно обозначает абсолютную непреодолимую пропасть, зияющую между субъект и существо, поскольку существо уклоняется от каждой попытки закрепить его вниз. (Марсель 1973, стр. 193)

5. Бытие и обладание

Марсель обсуждает пребывание в разных контекстах; однако один из более наглядными точками входа в этот вопрос является различие между бытием и имея. ^[6] В некоторых случаях это различие очевидно и поэтому особо не освещает. Например, большинство людей с готовностью признать разницу между домом и гостеприимством. Однако есть и другие случаи, когда различие между наличием что-то и быть чем-то гораздо важнее. Например, когда мы надеемся, у нас нет есть надежда. Мы — это надежда. Точно так же у нас нет веры. Мы вера.

Отличительная черта Марселя о том, чтобы быть и иметь, — это то, что фактически охватывает различие между ними: «мой тело.«Мое тело, поскольку оно , мое тело — это и то, и другое. то, что у меня есть, и то, чем я являюсь, и не может быть адекватно учтены с использованием только одного из этих описаний. я могу смотреть на мое тело диссоциированно и видеть его инструментально. Однако при этом, дистанцируясь от него в чтобы схватить это как объект, как то, что у меня есть, оно перестает быть «моим» телом. Я могу иметь «а» тело, но не «мое» тело. Как только я установлю связь что рассматриваемое тело — это мое тело, а не тело, оно больше не может быть то, что у меня есть чистое и простое — это тело тоже я, оно это то, что я.С другой стороны, нельзя сказать, что я просто моя тело тоже. Я могу избавиться от своего тела при определенных обстоятельствах, инструментальное лечение. Человек, потерявший конечность в результате несчастного случая не менее человек и, следовательно, есть смысл, в котором наши тела — это объекты, которые у нас есть.

Неоднозначная роль моего тела не только указывает на различие между бытием и обладанием, но также показывает, что мы относимся к другие вещи и люди по-разному в этих двух режимах. Имея соответствует вещам, которые для меня совершенно внешние.у меня есть вещи, которыми я владею, от которых я могу избавиться — и это должно дать понять, что у меня не может быть, например, другого человек. Наличие подразумевает это владение, потому что «всегда иметь подразумевает неясное понятие ассимиляции »(Marcel 1949, стр. 83). В то время как встреча с инаковостью происходит в терминах ассимиляция, когда мы говорим об обладании, встреча с инаковостью (например, другие люди) также могут иметь место на уровне бытия. В В этом случае Марсель утверждает, что встреча не та, чисто внешний и, как таковой, он разыгрывается с точки зрения присутствия и участие, а не ассимиляция.

И бытие, и обладание — законные способы встретить вещи в Мир; однако неправильное применение этих двух способов поведения могут иметь катастрофические последствия.

6. Проблема и тайна

Представление о том, что мы живем в сломанном мире, используется вместе с человек, который характерен для сломанного мира, функционализированного человека — перейти к одному из центральных тематических различия: различие между проблемой и тайной. Он утверждает что сломанный мир «с одной стороны пронизан с проблемами и, с другой стороны, полон решимости не оставлять места для тайна »(Марсель 1995, стр.12). Отрицание загадочного — это симптом современного сломанного мира и привязан к его техническим символ, который подтверждает только то, к чему может применяться техника: проблемный. Разница между проблемой и тайной одна. это зависит, как и многие мысли Марселя, от понятия участие.

Проблема — это то, с чем я сталкиваюсь, что полностью нахожу раньше меня, но который я поэтому могу осадить и уменьшить. Но загадка это то, в чем я сам участвую, и поэтому он может только считаться сферой, где различие между тем, что во мне и то, что передо мной, теряет свой смысл и первоначальную значимость.(Марсель 1949, стр. 117)

Проблема — это вопрос, в котором я не участвую, в котором личность человека, задающего вопрос, не является проблемой. в области проблематики, не имеет значения, кто спрашивает вопрос, потому что вся соответствующая информация «Перед» вопрошающим. Таким образом, проблема — это что-то что преграждает мне путь, создавая передо мной препятствие, которое должно быть превосходить. В свою очередь, преодоление проблемы неизбежно требует какая-то техника, техника, которая может быть и часто используется любой другой человек, столкнувшийся с той же проблемой.Таким образом, личность спрашивающего можно изменить, не меняя самой проблемы. Вот почему современный сломанный мир видит только проблему: «Проблемный» — это то, что можно решить и решить с помощью техники, например, замены спущенной шины на автомобиле или загрузка программного обеспечения безопасности, чтобы исправить вирус на своем компьютер.

Когда я сталкиваюсь с проблемой, я пытаюсь найти решение что может стать общим достоянием, что, следовательно, может, по крайней мере, в теория, быть открытыми заново кем угодно.Но … эта идея обоснованность для «кого угодно» или мышления в целом имеет все меньше и меньше применения, чем глубже проникаешь в внутренние дворы философии … (Марсель 1951а, стр. 213)

Марсель часто описывает загадку как «проблему, которая вторгается в на собственных данных »(Marcel 1995, p. 19). Такой «Проблема» на самом деле метапроблематична; это вопрос в котором личность спрашивающего становится проблемой сам — где, на самом деле, спрашивающий участвует в вопрос, который он задает.На уровне загадочного личность спрашивающего привязана к вопросу и, следовательно, вопрошающий не взаимозаменяем. Изменить вопрошающего было бы переделать вопрос. Вся разница в том, кто спрашивает вопрос при столкновении с тайной. Здесь на уровне таинственный, различия «во мне» и «Передо мной» ломаются. Марсель настаивает на том, что загадки могут можно найти в вопросе о бытии (например, мои онтологические exigence ), союз души и тела, «Проблема» зла и — возможно, архетипический примеры тайны — свобода и любовь.Например, я не могу вопрос Быть так, как будто мое существо не является предметом вопроса в вопросе. В вопрос бытия и вопрос о том, кто я (мое существо) не может быть обращаются отдельно. Эти два вопроса как-то непоследовательны, если подходили как проблемы; однако, вместе взятые, их загадочные характер раскрывается, и они отменяют себя qua проблемы.

Другой пример — «проблема зла» (Marcel, 1995, стр. 19-20). Марсель различает то, что философы называют экзистенциальная проблема зла (как конкретный человек реагирует к опыту зла в его или ее собственной жизни), и философская проблема зла (как философ может думать о «Проблема» зла — как примирить зло с существование всемогущего и всемогущего Бога, например).Он отмечает, что экзистенциальная проблема не может быть полностью обсуждена на философский уровень именно потому, что опыт вопрошающего не учтено. Он отмечает, что «Зло, которое только констатируется или наблюдаемое уже не зло, которое терпят: фактически, оно перестает быть зло. На самом деле я могу понять это как зло только в той мере, в какой касается меня , то есть в той мере, в какой я am вовлечено … «быть вовлеченным» — это фундаментальный факт »(Марсель, 1995, с. 19).В дополнение философ ищет решения проблемы зла, которые могут быть представлен всем логически объективным образом, так что почти определение эти решения не могут полностью решить экзистенциальные вопрос. Марсель также предполагает, что иногда философы могут падать в заблуждение думать, что философская проблема должна быть основной способ приблизиться к опыту зла, и в результате может не осознают необходимость помогать людям справляться с экзистенциальная проблема.В общем, эту неудачу мы можем наблюдать во многих различных областях первичного отражения, в том числе академические дисциплины, которые иногда теряют связь с опытом что породило проблемы, которыми должны быть дисциплины адресация.

В отличие от проблем, загадки не решаются с помощью техники и поэтому нельзя ответить одинаково разными человек — один метод, одно решение, не будет применяться в разные дела, представленные разными людьми. В самом деле сомнительно, открыты ли тайны для «решений» вообще.Тем не менее, было бы неправильно называть загадочное брешь в наши знания так же, как и проблема. «Таинственный не является непознаваемым, непознаваемое — это только предельный случай проблематично »(Марсель, 1949, с. 118).

Хотя тайна может быть неразрешимой, она не бессмысленна; и пока его невыразимость затрудняет полное описание в передаваемое знание, о нем все еще можно говорить в суггестивной манере (Марсель 1964, xxv). Марсель отмечает в журнальной записи, датированной декабрем. 18 ^-й , 1932 г. то:

Метапроблематика — это участие, в котором моя реальность как предмет построен … и размышление покажет, что такой участие, если оно подлинное, не может быть решение .Если это если бы это перестало быть причастностью к трансцендентной реальности, и вместо этого станет интерполяцией в трансцендентный реальность, и будет деградировать в процессе … (Марсель 1949, стр. 114)

Возвращаясь к идее сломанного мира, технического и проблематичны вопросы, на которые обращаются только «Часть» человека. Полный человек не занимается технический, потому что личность человека, его личность, не в проблема. «В основе наличия [и проблем, и техники] есть заключается определенная специализация спецификации себя, и это связано с [] частичным отчуждением себя… » (Марсель 1949, стр.172). Проблемы решаются безлично, в отстраненная манера, в то время как загадки требуют участия, участия. Хотя некоторые проблемы можно отразить таким образом, что они стать загадочным, все загадки могут быть отражены таким образом что тайна деградирует и становится просто проблематичной.

7. Первичное и вторичное отражение

Различие между двумя видами вопросов — проблемными и тайна — выявляет два разных типа мышления или отражение.Проблематика решается с помощью мышления, которое отстраненный и технический, в то время как загадочное встречается в размышление, которое вовлекает, совместное и решительно нетехнический. Марсель называет эти два типа мышления «Первичное» и «вторичное» отражение. Начальный отражение исследует свой объект посредством абстракции, аналитически разбивая его на составные части. Это связано с определения, сущности и технические решения проблем. В контраст, вторичное отражение — синтетическое; он объединяет, а не делит.«Грубо говоря, можно сказать, что где первичное отражение имеет тенденцию растворять единство опыта, которое сначала ставится перед это функция вторичного отражения, по сути, восстанавливающая; он восстанавливает это единство »(Marcel 1951a, p. 83).

В самом общем смысле размышление — это не что иное, как внимание. довел до чего-то. Однако разные объекты требуют различные виды отражения. В соответствии с их соответствующими применение к проблеме и тайне, первичное размышление направлено на то, что находится вне меня или «передо мной», в то время как вторичное отражение направлено на то, что не просто прежде меня — то есть либо то, что во мне, которым я являюсь, либо те области, где различия «во мне» и «до» меня », как правило, ломаются.Параллели между обладанием и бытием, проблема и тайна, и первичное и вторичное отражение ясны, каждая пара помогает осветить другие.

Таким образом, вторичное отражение является одним из важных аспектов нашего доступа к себя. Это собственно философский способ размышления, потому что по мнению Марселя, философия должна возвращаться к конкретным ситуациям. если он заслуживает названия «философия». Эти сложные размышления являются «собственно философскими» постольку, поскольку они привести к более правдивому, более близкому общению со мной обоими и с любым другим человеком, которого эти размышления включают (Марсель 1951а, стр.79–80). Вторичное отражение, восстанавливающее единство опыта, указывает путь к более полному пониманию участие упоминается в примерах загадочного.

8. Дух абстракции

Хотя вторичное отражение способно восстановить единство опыт, который препарирует первичное отражение, возможно, что вторичное отражение может быть нарушено.Один пример разочарования вторичного отражения и загадочного — это функциональная личность; однако на самом деле это всего лишь один пример более общего явления: человек, который поддался «духу абстракция ». Когда мы занимаемся первичным размышлением без переходя к синтезирующему, вспоминающему акту вторичного отражение, мы становимся жертвами того, что Марсель называет духом абстракция. «Как только мы попадаем в какую-либо категорию, изолированные из всех других категорий, произвольное первенство, мы жертвы дух абстракции »(Марсель 1962b, стр.155–156). ^[7]

Абстракция, которая, по сути, является мышлением, которое характеризует первичное отражение, само по себе не всегда плохо. Тем не мение, и это не всегда «по сути интеллектуальный» операция (Марсель 1962b, стр. 156). То есть вопреки тому, что успехи науки и техники могут сказать нам, что мы можем уступить дух абстракции из страстных причин, а не интеллектуальная целесообразность. Абстракция — это всегда абстракция из воплощенного, конкретного существования — может преодолеть нашу конкретную существования, и мы можем рассматривать абстрактные элементы существования как если бы они были независимыми.Как описывает это Марсель: «Это может случиться. что ум, поддавшись своего рода увлечению, перестает осознавать этих предварительных условий, которые оправдывают абстракцию и обманывают себя о природе того, что само по себе не более чем метод »(Марсель 1962b, стр. 156). Значение этого для Марселя было бы трудно переоценить — действительно, в Человек против массового общества , Марсель утверждает, что дух абстракция по своей природе лицемерна и насильственна, а значительная фактор в развязывании войны — и в этом смысле его весь философский проект — это «упорная и неутомимая битва. против духа абстракции »(Marcel 1962b, p.1). ^[8]

9.

Марсель подчеркивает два основных способа достижения цели. другие, которые можно использовать в качестве барометров для интерсубъективных отношения: disponibilité и indisponibilité. Эти слова — обычно переводится как «доступность» и «Недоступность» или, реже, как «Одноразовость» и «Не-одноразовость» — для Марселя это означает, что не полностью попадались на английском.Поэтому помимо смысла доступности и недоступности, Марсель предлагает добавить понятия «удобство» и «неудобство» своим английским читателям в попытке прояснить его смысл. Удобство и неудобство относятся к наличию «Ресурсы» — материальные, эмоциональные, интеллектуальные и духовный. Таким образом, термин disponibilité относится к мера, в которой я доступен для кого-то, состояние моего доступные ресурсы; и эта доступность или недоступность ресурсы — это общее состояние или расположение.Хотя может показаться, что есть возможность эгоистичного распределения своих ресурсов, правда в том, что когда ресурсы недоступны, их недоступность влияет как на другого, так и на самого себя. Марсель комментирует часто о взаимосвязанном характере обращения с другими и состояние себя.

Indisponibilité может проявляться в любом количестве способы; однако «недоступность неизменно коренится в некоторых мера отчуждения »(Марсель 1995: 40).Гордость — это поучительный пример indisponibilité , хотя такое же состояние не-одноразового использования будет также иметь место у человека, который взглянуть на себя с функциональной точки зрения или на того, кто ослеплен чисто техническое мировоззрение. Гордость — это не преувеличенное мнение себя, возникающего из любви к себе, что, как настаивает Марсель, на самом деле тщеславие; скорее гордость состоит в том, чтобы верить в то, что самодостаточный (Марсель 1995: 32). Он состоит в рисовании сила исключительно в себе.«Гордый мужчина режется от определенного вида общения со своими собратьями, гордость которых, действуя как принцип разрушения, имеет тенденцию разрушаться. Действительно, это деструктивность может быть как , так и хорошо направлена ​​против себя; гордость ни в коем случае несовместима с ненавистью к себе … » (Марсель 1995, стр.32).

Для человека неотвратимо , остальные сокращаются к «примерам» или «случаям» рода «другие человек »вместо того, чтобы встретить qua other as уникальные личности.Вместо того, чтобы встречать другого человека как «Ты», другой встречается как «Он» или «Она» или даже как «Оно».

Если я отношусь к «Ты» как «Он», я уменьшаю другой быть только природой; анимированный объект, который работает в некоторых способами, а не другими. Если, наоборот, я отношусь к другому как к «Ты», я лечу его и задерживаю с до Свобода. Я воспринимаю его как свободу, потому что он — это также свобода и не только природа. (Марсель 1949, стр. 106–107)

Когда я отношусь к другому человеку как к Он или Она, это потому, что он или она держится на расстоянии вытянутой руки, но в пределах моей досягаемости, за пределами круг, который я формирую с собой в моем cogito , но внутри круг «мой мир».”

Другой, поскольку он другой, существует для меня только постольку, поскольку я я открыт для него, поскольку он есть Ты. Но я открыт только для него поскольку я перестаю образовывать с собой круг, внутри которого я как-то разместить другого, а точнее его идею; внутри этого круга, другой становится идеей другого, а идея другого уже не другой qua другой, но другой qua связанных со мной … (Марсель 1949, стр. 107)

Когда я отношусь к другому человеку как к «ней», я отношусь к ней, а не к ней. как присутствие, но как отсутствие.Однако когда я отношусь к другому как к «Он» или «Она», а не «Ты», я стал неспособен видеть себя «Ты». Осуждая других, я осуждаю себя.

Если я отношусь к другому человеку как к внешнему по отношению ко мне, «Ее», обычная г-жа X , я встречаю ее «в фрагменты »как бы. Я сталкиваюсь с различными аспектами другого человек, элементы, которые могут быть использованы для заполнения анкеты или форма (имя, род занятий, возраст и т. д.). Я не представляю другому мы с человеком замкнуты и безразличны к ее присутствию меня.Однако, встречаясь с другим человеком таким образом — не как другой человек, но как случай или пример определенных функций, ролей или характеристики — я сам перестаю быть личностью, но беру на себя роль, образно говоря, пера, записывающего эти несопоставимые элементы на форме. Любой другой человек мог столкнуться с другие в этой безличной манере. Если это так, у меня самого есть становятся взаимозаменяемыми, заменяемыми. Я перестал встречаться с ней в абсолютно уникальное общение двух наших людей.Этот функционал взгляд на другого и, следовательно, на себя, является прямым результатом «духа абстракции». Когда другой встречается как общий случай, я, с которым сталкиваюсь, сам являюсь родовым случаем. случай при встрече. Но все может быть иначе.

Напротив, «характеристика души, которая присутствует и в распоряжении других то, что он не может мыслить категориями ящиков ; в его глазах случаев вообще нет » (Марсель 1995, стр. 41).Лицо, имеющее , доступно , которое доступный или одноразовый для других, имеет совершенно другой опыт своего места в мире: она признает ее взаимозависимость с другими людьми. Отношения disponibilité характеризуются наличием и общение между людьми qua другое, qua свобода — общение и общение между людьми, которые превзойти свое разделение, не сливаясь в единство, то есть оставаясь в некоторой степени отдельными.«Это должно быть очевидно сразу то, что существо такого рода не является автономным целым, не в выразительной английской фразе, самодостаточной; напротив такое существо открыто и открыто, настолько непохоже на компактный непроницаемая масса »(Марсель 1951а, с. 145). Быть доступный другой должен присутствовать для нее, чтобы предоставить свои ресурсы в ее распоряжение, и быть открытой и проницаемый для нее.

Возможно, станет яснее, если я скажу, что человек, который находится у меня избавление — это тот, кто способен быть со мной со всеми сам, когда я в нужде; а тот, кого нет в моем распоряжении кажется, просто предлагает мне временную ссуду, полученную из его ресурсов.Для тот, кого я присутствие; для другого я — объект. (Марсель 1995 г., п. 40). ^[9]

10. «С» (

Таким образом, хотя я сталкиваюсь с объектами технически и объективируя, встреча с другим человеком предлагает другого, уникальная возможность: я могу иметь отношения «с» другой человек.

Когда я ставлю стол рядом со стулом, я не вижу никакой разницы. стол или стул, и я могу взять то или другое без имеет значение; но мои отношения с тобой имеют значение для нас обоих, и поэтому любое прерывание отношений делает разница.(Марсель 1951а, стр.181)

Слово «с», взятое с его полной метафизической импликация, не соответствует ни отношениям разделения и внешности, ни к отношениям единства и неотъемлемости. Скорее, «With» выражает суть подлинного coesse , то есть плюрализма, разделения с общением (Marcel 1995, p. 39). Как indisponibilité проиллюстрировано на примере pride, disponibilité лучше всего иллюстрируется отношения любви, надежды и верности.

Марсель — вопреки Канту — не уклоняется от заявления, что участие в отношениях «с» кем-то имеет значительный аффективный элемент. Это не знание другого, что изначально связывает нас с другим человеком — хотя мы действительно можем вырасти знать что-то о другом, но «братство» чувство, что другого окружают общие человеческие радости и печали. семья. ^[10] Это то, что позволяет нам, увидев несчастье другого, скажи: «Вот, по благодати Божьей, иди я.» Идти в на чьей-то стороне или чтобы помочь другому из чувства «Долг» как раз и заключается в том, чтобы не присутствовать перед ней. ^[11] Лицо, имеющее disponible , не смущается сказать что она действительно желает лучшего для другого человека и что она искренне желает поделиться чем-то от себя с другим (Марсель 1964, стр. 154). Фактически, поскольку disponibilité только философский способ описания того, что мы подразумеваем под любовью и доверием, disponibilité немыслимо без этого аффективного элемент.

Тем не менее, одного человека недостаточно, чтобы иметь обслуживаемых в заказ на полное общение disponibilité в происходить. Вполне возможно, что один человек придет на встречу полностью открытым и доступным способом, только чтобы получить отпор со стороны полная недоступность другого человека. В идеале отношения доступность должна включать элемент взаимности. Однако факт что взаимность необходима в интерсубъективных отношениях, не означает, что от таких отношений можно требовать взаимности. Disponibilité не настаивает на своих правах и не делает любые претензии к другому вообще. Это аналогично ситуации «Существо, ожидающее подарка или услуги от другого существа, но только основания его щедрости, и что он первый протестует что одолжение, о котором он просит, — это милость [ que cette grâce requireée est une grâce ], то есть точный противоположность обязательства »(Marcel 1962a, стр. 55). Тем не менее, тот факт, что disponibilité не требует взаимность и что какие-то отношения действительно возможны без такой взаимности не меняет того факта, что такая взаимность должен присутствовать, чтобы отношения полностью расцвели.»Один поэтому можно сказать, что существует иерархия выборов, или, скорее, призывы, начиная от призыва к другому, который подобен звонку колокольчик для слуги на совершенно другой вызов, который на самом деле как своего рода молитва »(Марсель 1951а, стр. 179).

Марсель характеризует disponibilité как благотворительность с присутствием, как дар самого себя. И поэтому в крайнем случае предел, disponibilité будет состоять в общем духовная доступность, которая была бы чистой благотворительностью, безусловной любовью и одноразовость.Однако здесь возникает проблема, поскольку Марсель настаивал на аффективном элементе в disponibilité. Как такой дар самости возможен для временных существ, людей для кого превратности времени могут изменить чувства или мнение Другие?

11. Мнение, убеждение, вера

Марсель проводит четкое различие между мнением и верой. Мнение всегда касается того, чего мы не знаем, того, с чем мы не связаны знакомый. Он находится между впечатлением и утверждением.Часто мнения имеют «ложную» основу, что наиболее очевидно в случае стереотипов и предрассудков («Все это знают…»). Кроме того, мнения неизменно «внешние» по отношению к вещам, к которым они ссылаться. У меня есть мнение о чем-то, только когда я отключаюсь от него и держите его «на расстоянии вытянутой руки». Тем не менее, мы придерживаемся или поддерживаем эти мнения перед другими, и учитывая неуловимые основы, на которых основаны эти мнения, легко увидеть, как мнение медленно сползает от нашего впечатления к утверждению что мы делаем.Этот переход неизменно происходит в рамках отсутствие размышлений по данной теме и закрепление мнение из-за повторения. Наши мнения часто «Непоколебим» именно из-за отсутствия отражения связанные с ними.

В то время как мнения не отражают и являются внешними, убеждения — которые больше похожи на веру, чем на мнение — являются результатом обширных размышления и неизменно касаются вещей, к которым человек близок связанный. Как мнения, закрепившиеся до такой степени, становясь фактическими претензиями, убеждения считаются окончательными, выходящими за рамки модификация.Однако когда я утверждаю, что ничто не может изменить мою убежденность, я должен либо подтвердить, что я уже предвидел все возможные будущие сценарии и никакое возможное событие не может изменить мою убеждение или подтверждение того, что какие бы события ни происходили — ожидаемые или непредвиденные — они не поколеблют мою убежденность. Первое возможность невозможно. Вторая возможность основана на решение, решение оставаться постоянным, что бы ни случилось. Тем не мение, после размышлений такое решение кажется таким же чрезмерным, как и претензия чтобы предвидеть будущее.По какому праву я могу утверждать, что мои внутреннее убеждение не изменится ни при каких обстоятельствах? Сделать это — значит подразумевают, что в будущем я перестану размышлять о своих убеждениях. Кажется, все, что я могу сказать, это то, что мои убеждения таковы, что в настоящий момент я не могу себе представить, чтобы это изменилось.

Вера сродни убеждению; однако его отличает объект. Марсель во многих местах настаивает на правильном использовании этого термина. «Вера» не относится к вещам, «которые» мы верят, но тому, «во что» мы верим.Вера не «вера в то…», а «вера в… »Убеждение , что можно было бы лучше охарактеризовать скорее как убеждение, чем как убеждение; однако, чтобы верить в что-то в том, чтобы отдать ему должное, поставить что-то в избавление от того, во что мы верим. Понятие кредита, размещенного в избавление от другого — это еще один способ говорить о доступ . «Я никоим образом не отделим от то, что я передаю в распоряжение этого X … Собственно, заслуга, которую я предоставляю, в некотором роде принадлежит мне самому.Я поддаюсь Х . Сразу отметим, что это существенно таинственный акт »(Марсель 1951а, стр. 134). Это то, что отличает убеждение от веры. Убеждение относится к X , занимает позицию относительно X , но не привязать себя к X . Хотя у меня есть мнение, я утра убеждение — ибо вера меняет то, как я нахожусь в мир меняет мое существо. Теперь мы можем видеть, как вера относится к прочее, и как он подключен к disponibilité : убеждение всегда относится к «личным или сверхличным реальность »(Марсель 1951а, стр.135). Это всегда включает в себя кому я предоставляю кредит — кредит, который предоставляет мне в распоряжение Ты — и таким образом возникает проблема верность. ^[12]

12. Творческая верность

Обсуждение «творческой верности» — отличный место, чтобы найти объединение или, по крайней мере, соединение различных темы и идеи в несистематической мысли Марселя. Онтологический exigence , существо, тайна, второе отражение и disponibilité все сообщить обсуждение творческих верность, которая, в свою очередь, пытается проиллюстрировать, как мы можем испытывать эти загадочные реальности в более или менее конкретных терминах.

«Проблема» верности — это постоянство. Однако верность — вера в кого-то — требует присутствия в в дополнение к постоянству во времени, а присутствие подразумевает аффективный элемент. Одного постоянства во времени недостаточно, потому что « исполнение обязательства contre-coeur лишено любви и не может быть отождествлен с верностью »(Marcel 1964, xxii). Таким образом, вопрос ставится следующим образом. Как мы можем остаться доступно со временем? Как мы можем предоставить гарантию наших «Вера в» кого-то? Возможно, лучший способ решить эту проблему сложная идея состоит в том, чтобы обратиться к ее составным частям: проблема, поставленная верность и ответ, данный творчеством.

Предоставление кредита другому лицу — это обязательство, действие, посредством которого я посвятить себя и предоставить себя в распоряжение другого. В отдавая должное другой, я также доверяю ей, безоговорочно надеясь, что она окажется достойной признательности, которую я оказываю ее. Однако мы иногда неверно оцениваем других, слишком высоко оценивая их, а в других случаях недооценивают из-за недооценки. Напоминая, что есть аффективный элемент спонтанности, связанный с disponibilité , как я могу гарантировать, что останусь верен моей теперешней вере в другого? Как вопрос о убежденность со временем, моя нынешняя верность другому может быть поставлена ​​под сомнение с точки зрения долговечности.Хотя сейчас я склонен доверять другой, чтобы предоставить себя в ее распоряжение, как я могу гарантировать, что это чувство не изменится завтра, в следующем месяце или в следующем году? Более того, поскольку я отдал себя этому другому человеку, я в ее распоряжении, когда она не оправдывает моих надежд на ее — неявные надежды на то, что я воздаю ей должное — я ранен.

Однако «неспособность» другого оправдать мои надежды не обязательно вина другого. Мое разочарование или травма часто является результатом того, что я дал определенное, определенное качество для другого человека или определил ее с точки зрения характеристики, которыми, как оказалось, она не обладает.Однако по по какому праву я присваиваю ей эту характеристику, и по какому праву я считаю ее желающей? Такое суждение резко выходит за пределы — или, возможно, не выходит за рамки disponibilité. При этом четко демонстрирует что я с самого начала был связан с моей идеей из другого — что оказалось неверным — а не с другая сама . То есть эта встреча был не с другим, а со мной.Если я ранен неспособность другого соответствовать представлению, которое я имел о ней, это не свидетельствует о дефекте в другом; это результат моих неуместная попытка определить ее, настаивая на том, чтобы она соответствовала к моей идее. Когда я начинаю сомневаться в своей приверженности другому человеку, уязвимость моей «веры в X » перед этими сомнениями прямо пропорционально остающемуся в нем мнению (Марсель 1964, стр. 136).

Тем не менее, с практической точки зрения, бывает бесчисленное количество раз, когда мои надежды на другого на самом деле не оправдались, когда мое расширение кредит другому — что есть не что иное, как одноразовая меня самого — приводит только к требованию «большего» со стороны Другие.Такие ситуации неизменно побуждают меня переоценить кредит, который я предоставили в распоряжение другого и вновь поставили вопрос о стойкость в отношении аффективного элемента моей доступности для Другие. Таким образом, опять же, тайна верности — это также вопрос приверженность, приверженность во времени

«Как я могу проверить первоначальную уверенность, которая так или иначе является основанием? моей верности? … Это, кажется, ведет к порочному кругу. В принцип, чтобы посвятить себя я должен знать себя, но факт в том, что я действительно познаю себя только тогда, когда я посвятил себя »(Марсель 1964, стр.163). Однако то, что кажется порочным кругом из-за внешняя точка зрения воспринимается изнутри человеком, который доступно , как по возрастанию, так и по возрастанию. Отражение qua первичное отражение пытается сделать опыт обязательства, понятные в общих чертах, которые применимы к кто угодно, но это может только ниспровергнуть и разрушить реальность обязательство, которое по сути является личным и, следовательно, доступным только для вторичного отражения.

Возвращаясь к вопросу о долговечности во времени, Марсель настаивает на том, что что, если есть возможная «гарантия» верности, потому что «одноразовость и творчество связаны идеи »(Марсель 1964, стр.53). Быть одноразовым — значит верить в другой, чтобы предоставить себя в ее распоряжение и поддерживать открытость disponibilité . «Творческий верность »заключается в том, чтобы активно поддерживать себя в состоянии открытости и проницаемости, в желая, чтобы мы остались открыт для другого и открыт для притока присутствия Другие.

Дело в том, что когда я беру на себя обязательство, я в принципе признаю, что приверженность больше не будет поставлена ​​под сомнение. И ясно, что это активное стремление не подвергать что-либо сомнению снова, вмешивается как существенный элемент в определении того, что на самом деле будет случай … он предлагает мне изобрести некий метод vivendi … это элементарная форма творческой верности.(Марсель 1964, стр.162)

Истинная верность — это творчество, то есть верность, которая создает себя, чтобы соответствовать требованиям верности. Такая верность интерпретирует превратности «веры в… »как искушение к неверности и рассматривает их в терминах испытания себя, а не предательства со стороны другое — если верность терпит неудачу, это моя неудача, а не неудача другого.

Однако это просто снимает вопрос о долговечности с течением времени.Где найти силы продолжать творить себя и соответствовать требованиям верности? Дело в том, что по ту сторону онтологическое утверждение — и сопутствующий призыв Надежда — верность всегда вызывает сомнения. Я всегда могу позвонить сомневаться в реальности связи, которая связывает меня с другим человеком, всегда начинаю сомневаться в присутствии человека, которому я верный, заменяя ее присутствие идеей, созданной мной. На с другой стороны, чем больше я склоняюсь к онтологическому утверждение, утверждение Бытия, тем больше я склоняюсь к рассматривать отказ верности как мою неудачу, проистекающую из моих недостаточность, а не другого.

Отсюда основание верности, которое неизбежно кажется нам ненадежным. как только мы вверяем себя другому, неизвестному, кажется, с другой стороны, непоколебим, когда он, разумеется, не основан на чётком восприятие Бога как кого-то другого, но по определенному призыву доставлено для глубины моей собственной недостаточности ad summam altitudinem … Этот призыв предполагает радикальное смирение в предмет. (Марсель 1964, стр.167)

Таким образом, творческая верность неизменно затрагивает надежду.Единственный путь в что неограниченное обязательство со стороны субъекта возможно, если он черпает силу из чего-то большего, чем он сам, от обращения к чему-то большему, чему-то превосходному — и этот призыв — надежда. Можете надеяться предоставить нам основу, которая позволит люди — которые радикально случайны, часто непостоянны и в целом слабая — взять на себя безусловное обязательство? Марсель признает: «Возможно, следует еще сказать, что в Верность факту никогда не может быть безусловной, за исключением случаев, когда это Вера, но мы должны добавить, однако, что он стремится к безусловности » (Марсель 1962а, стр.133).

13. Надежда

Надежда — последний гарант верности; это то, что позволяет мне не отчаиваться, то, что дает мне силы продолжать творить я в доступности для другого. Но это может показаться не более чем оптимизм — часто неуместный, поскольку события тоже часто раскрывают — что все сложится к лучшему. Марсель настаивает на том, что это не так. Следуя теперь знакомым различий, он проводит различие между царством страха и желание с одной стороны и царство отчаяния и надежды с другой.

Страх и желание предвосхищают и сосредоточены соответственно на объект страха или желания. Желать — это «желать того, X », а бояться — значит« бояться того, что X ». Оптимизм существует в области страха и желания потому что он воображает и ожидает благоприятного исхода. Тем не менее суть надежды заключается не в том, чтобы «надеяться, что X », а просто «надеяться…» Человек, который надеется, не принять текущую ситуацию как окончательную; однако она и не представить или предвидеть обстоятельства, которые избавят ее от нее тяжелое положение, скорее она просто надеется на избавление.Больше надежды превосходит любые ожидания формы, которую примет избавление, тем менее можно возразить, что во многих случаях долгожданного избавления не происходит. Если я хочу, чтобы моя болезнь вылечить с помощью данной хирургической процедуры, вполне возможно, что мой желание может быть пресечено. Однако, если я просто буду поддерживать себя в надеюсь, что никакое конкретное событие (или отсутствие события) не должно меня отвлекать от этого надеяться.

Однако это не означает, что надежда инертна или пассивна.Надежда не стоицизм. Стоицизм — это просто смирение одинокого сознание. Надежда не смиренная и не одинокая. «Надеяться состоит в утверждении, что в основе бытия, за пределами всего данные, помимо всех инвентаризаций и всех расчетов, таинственная принцип, который согласуется со мной »(Марсель 1995, стр. 28). Пока надежда терпелива и ожидаема, она остается активной; и как таковой это можно охарактеризовать как «активное терпение». В утверждение, содержащееся в надежде, обнаруживает родство с желанием, а не желая.«Инертная надежда» была бы оксюмороном.

Без сомнения, уединенное сознание может добиться смирения [стоицизм], но вполне может быть здесь, что это слово на самом деле означает ничего, кроме душевной усталости. Для надежды, которая прямо противоположна отставка, требуется нечто большее. Не может быть надежды на то, что не конституируется через мы и за мы. я бы Соблазнялся сказать, что вся надежда в самом низу хорала. (Марсель 1973, стр. 143)

Наконец, неудивительно, что «говоря метафизически, единственная искренняя надежда — это надежда на то, что не зависит от нас самих, надежда проистекает из смирения, а не из гордости »(Marcel 1995, п.32). И здесь обнаруживается еще один аспект увядания, который происходит в результате indisponibilité в целом и, в частности, гордость. То же высокомерие, которое держит гордый человек от общения с товарищами удерживает ее от надежды.

Этот пример указывает на диалектическую связь отчаяния и отчаяния. надежда — там, где есть надежда, всегда есть возможность отчаяние, и только там, где есть возможность отчаяния, мы можем ответь с надеждой. Отчаяние, говорит Марсель, равносильно тому, чтобы сказать, что во всей реальности нет ничего, чему я мог бы доверять, ничего путного.«Отчаяние возможно в любой форме, в любом момент и в любой степени, и это предательство может показаться советом, если это не навязано нам самой структурой мира, в котором мы живем в »(Марсель 1995, стр. 26). Надежда — это утверждение, ответ на это отрицание. Где отчаяние отрицает, что что-то на самом деле заслуживает похвалы, надежда подтверждает, что реальность в конечном итоге докажет достойный бесконечного кредита, полное участие и распоряжение сам.

14. Религия

В ходе своей работы Марсель пришел к принципиальному теистическое, особенно христианское, мировоззрение, заставляющее многих описывать его как христианина или теистического экзистенциалиста (особенно в оппозиция Сартру).Действительно, некоторые мыслители считают, что Марсель философские сочинения о религиозных убеждениях как о его наиболее глубоких вклад в философию: «С самого начала его философской карьеры, основным интересом Марселя были интерпретация религиозного опыта, то есть отношения между человеком и высшей реальностью »(Каин, 1979, стр. 87). Ранние размышления Марселя, особенно в « Бытие и Имея г., он положил начало его обращению в католицизм в ему было 40 лет, хотя он считал, что его философские идеи и центральные христианские темы, хотя и дополняли друг друга, на самом деле независимы друг от друга: «Вполне возможно, что наличие фундаментальных христианских данных может быть необходимо в факт , чтобы дать возможность уму понять некоторые из понятий, которые я пытались проанализировать; но нельзя сказать, что эти понятия зависят по данным христианства, а не предполагают .. . Я испытал [развитие этих идей] более чем двадцать лет назад у меня возникла самая отдаленная мысль о том, чтобы стать Католик »(Марсель, 1995, стр. 44-45). Марсель стал католиком когда французский писатель Франсуа Мориак (1885-1979), признал различные темы в его письмах, касающихся обязательств, прощение, моральный облик и религиозное оправдание моральный порядок. Мориак написал Марселю и недвусмысленно спросил его, он не должен присоединяться к католической церкви, призыв к которой после — время для размышлений, — согласился Марсель.Примечательно, что его обращение существенно не изменило его философию, хотя привел к повышенному вниманию к тому, как различный опыт, особенно моральный опыт, может указывать на присутствие трансцендентного в человеческая жизнь.

Марсель, как и следовало ожидать, философией религии не занимается. в традиционном понимании. Он часто критически относится к различным попыткам «Доказать» существование Бога в истории философии, такие как те, которые можно найти в томизме. Он считает такие попытки принадлежат сфере первичного отражения, и как таковые они оставляют личный опыт Бога, который неизбежно теряется в перейти к абстракции.Марсель отмечает, что совершенные верующие не очень интересуются аргументами в пользу существования Бога, и может даже смотреть на эти аргументы с подозрением; атеисты тоже обычно такие аргументы не убеждают (Марсель, 1951b, стр. 196; Марсель, 1964, стр. 179). Еще одна причина недостаточной эффективности формальные аргументы в том, что многие в современном мире не открыты к религиозному мировоззрению. Марсель проводит различие между «Антитеисты» и «атеисты», чтобы сделать это точка. В то время как атеист — это тот, кто не верит в Бога, антитеист — это тот, кто не хочет верить в Бога.это возможно, замечает Марсель, отгородиться от опыта религиозность в человеческой жизни, не по рациональным причинам, а по причинам корысти, или из желания избежать религиозной морали, или Избегайте подчинения постороннему авторитету. Эта точка зрения превалирует, он верит не только в современную жизнь, но и в современную философию: «История современной философии, кажется, дает множество иллюстрация постепенной замены атеизма… антитеизм , главной движущей силой которого является желание, чтобы Бог не быть »(Марсель 1951b, стр.176). Распространенность этого отношение делает еще более трудным придерживаться чисто рационального подход к существованию Бога.

Однако Марсель развивает другой подход к вопросу о Боге, и многие темы в его творчестве так или иначе связаны с этим тема. Он принадлежит к линии мыслителей, в которую входит Сорен. Кьеркегор и Мартин Бубер в философии, Карл Барт и Поль Тиллиха в теологии, которые обращали внимание на неторетические измерение религиозной веры и морального опыта.Его подход феноменологический характер, предполагающий описание различных человеческий опыт и попытка раскрыть их основной смысл и обоснование. Позиция Марселя состоит в том, что существует набор глубокие человеческие переживания (некоторые из которых мы описали ранее) которые раскрывают присутствие Бога («Абсолютного Ты») в человеческая жизнь. Эти переживания присутствуют в жизни большинства людей. существа, даже если конкретный человек не обязательно связать их с религиозным мировоззрением или прийти к утверждению Бог основан на них.Упомянутый выше опыт верности, надежды, присутствие и интерсубъективность, которые предполагают глубокие обязательства которые не могут быть зафиксированы и проанализированы объективно, но тем не менее реальный и может хотя бы частично описываться концептуально (в философии, но особенно в литературе, драме и искусстве [Марсель, 1963]), лучше всего объяснить, если понимать их как обязательство абсолютная, трансцендентная реальность. Как уже отмечалось, опыт верность — один из его любимых примеров.Верность предполагает определенное способ быть с другим человеком. Другой человек не рассматривается как человек с определенным набором желаемых характеристик, или как отождествляется с функцией или даже с рациональным автономным субъектом; скорее он или она переживается как «ты», человек с кого я идентифицирую и едины с кем на жизненном пути (Андерсон, 1982, п. 31). Верность — это опыт, который меня не подведет, и что я не подведу их, и поэтому, как мы видели, это глубже, чем постоянство (во многих отношениях верность сводится к постоянству).Марсель предполагает, что такие переживания имеют религиозное значение, потому что человек часто обращается к высшей силе, которая изнутри позволяет ему дать обещание, которое, как он знает, он не может сделать из себя одного (Пакс, 1972, стр. 60).

Марсель считает, что подобные безусловные обязательства лучше объяснено, если понимать его как обетование абсолютной трансцендентности. Действительно, учитывая, что жизнь полна искушений и проблем, признание абсолютного Ты также помогает человеку выполняет свои обязательства.С надеждой он замечает: « единственный возможный источник, из которого исходит эта абсолютная надежда, должен когда-то больше подчеркивать. Это выглядит как реакция существа на бесконечное Существо, которому оно сознает своим долгом и кому он не может налагать никаких условий » (Марсель, 1962а, стр. 47). «Безусловность», как он еще и отметил, «является истинным знаком присутствия Бога» (Марсель, 1950-51, стр. 40). В целом его позиция такова, что утверждение Бога может достичь только человек на уровне бытие в ситуации или вторичное отражение.На уровне начальной отражение, существование Бога не может быть продемонстрировано, потому что человек должен быть лично вовлечен в различные переживания, которые может привести к утверждению, но такое искреннее участие исключено на уровне абстракции. Однако это не означает, что философия религии в традиционном понимании не важно; действительно Только что упомянутые размышления Марселя следует рассматривать как часть попытка показать, хотя и косвенно, что вера в Бога разумно, но, как и во всех областях первичного отражения, мы должны признать ограниченность чисто рационального подхода к религиозному вера.

15. Марсель в диалоге

Спустя четыре десятилетия после его смерти философия Марселя продолжает генерировать постоянный поток творческих стипендий, которые, если их скромно объем, тем не менее, свидетельствует о его неизменной значимости для современный философский пейзаж. Влияние Марселя на современная философия очевидна, например, в работе Павла Рикера, его самого известного ученика. Через Рикера Марсель получил оказали влияние на современную философию герменевтики и вокруг нее. традиция.Схема «объезд и возвращение», которая характеризует Рикера, и некоторые из его учеников очень похожи на Диалектика первичного и вторичного Марселя отражение. ^[13] Точно так же понимание Марселем инаковости — иллюстрированное своим изображением «созвездий», скоплений значимо связанные, но не суммируемые существа — это явный вызов философам абсолютной инаковости, включая Эммануэля Левинас, Жак Деррида и Джон Д. Капуто и ценный ресурс для философов с хиастическим пониманием инаковости, в том числе Рикер и Ричард Кирни.Кроме того, философия Марселя предлагает богатые возможности для диалога с современными онтологиями пытаясь решить проблему «быть» без поддаться этическому «насилию» или «Онттеологические» представления о Боге. Таким образом, его философия должна быть интересна ученым, интересующимся работами Мартин Хайдеггер, Жан-Люк Марион, Мерольд Вестфаль и другие философствование на стыке философии и теологии. Наконец, его настойчивость в том, что философия должна освещать наши жизненные опыт и его настойчивость на конкретных примерах имеют много общего с мыслителями, которые рассматривают философию как «образ жизни», включая Пьера Адо и Мишеля Фуко.Ресурсы Философия Марселя только начала осваиваться, и можно надеюсь, что недавнее переиздание того, что, возможно, принадлежит Марселю две наиболее важные работы, Тайна бытия (Св. Augustine’s Press) и Creative Fidelity (by Fordham University Press), будет способствовать возрождению стипендий. об этом замечательном мыслителе.

Мысль Марселя продолжает жить, и непрерывный поток регулярно появляются исследования по разным дисциплинам, привлекающим внимание актуальности центральных идей Марселя для наших интересов в философия, теология и культура двадцатого первого века.Эти работы включают Sweetman (2008), анализ взгляда Марселя на личность и ее значение для вопросов эпистемологии и философии религии; и Эрнандес (2011), подробное исследование Марселя религиозная философия с точки зрения его размышлений о этика. Работа Трэнора (2007) вводит Марселя в диалог (и дискуссии) с Левинасом по вопросу о другом, в то же время время доказывать, что их взгляды на другого несовместимы; Tunstall (2013) обсуждает и развивает идеи Марселя о дегуманизация темы расизма; Таттум (2013) помещает Марселя в диалог с такими мыслителями, как Бергсон, Левинас, Рикер и Деррида о концепции времени, а Пьер Колен (2009) возвращается к взглядам Марселя на переживание надежды.

Марсель остается одним из самых влиятельных мыслителей двадцатого века. века, и его основные темы по-прежнему актуальны для тяжелого положения человечества в двадцатом первом веке. Многие находят Марселя считался привлекательным, потому что подчеркивал ряд важных идей которые оказали влияние на мышление двадцатого века как в философия и теология: попытка сохранить достоинство и целостности человеческой личности, подчеркивая неадекватность материалистическая жизнь и неизбежная человеческая потребность в превосходстве; неспособность философии уловить глубину и глубину ключа человеческий опыт, и поэтому потребность найти более глубокий вид отражение; акцент на человеческом опыте интерсубъективности, что, по мнению Марселя, лежит в основе человеческого самореализации; и стремясь к трансцендентному измерению человеческого опыта, измерение, которое, по его мнению, нельзя отрицать без потерь, и что часто придает смысл многим из наших самых глубоких переживаний.