Самосозидание это: взгляд науки, философии и богословия
показывать: 10255075100200 71—80 из 558
“Лишь утратив всё до конца, ты обретаешь свободу.”
прямая ссылка 22 сентября 2012 | 13:44
‘Лишь утратив все до конца, мы обретаем свободу…’
прямая ссылка 14 февраля 2010 | 12:34
Если можно проснуться в таком месте, где идет другой отсчет времени, нельзя ли проснуться другим человеком? (c)
прямая ссылка 08 августа 2016 | 19:16
‘Вот он момент истины’
прямая ссылка 01 сентября 2009 | 22:05
С кем ты бы подрался?
прямая ссылка 05 декабря 2010 | 20:54
прямая ссылка 19 сентября 2011 | 22:17
Тайлер Дарден и его философия разрушения…
прямая ссылка 01 февраля 2011 | 15:46
Революция клерка.
прямая ссылка 15 ноября 2009 | 20:53
прямая ссылка 23 июля 2013 | 22:35
прямая ссылка 22 октября 2009 | 20:41показывать: 10255075100200 71—80 из 558 |
«Бойцовский клуб» — это культовый фильм Дэвида Финчера с Эдвардом Нортоном, Брэдом Питтом и Хелен Бонэм Картер в главной роли, снятый по культовому роману Чака Паланика. Дэвиду Финчеру удалось перенести весь гений Паланика на большие экраны и перенести идеи, который были в романе, почти, ничего не изменив. Благодаря этому фильму, Финчера стали уважать и ценить его труды.
Он хорошо сыграл бунтаря в этом фильме, который хочет внести свое имя в историю. Тайлера можно назвать своеобразным философом, чьи мысли так и льются на зрителя весь фильм: «Лишь утратив все до конца, мы обретаем свободу», «Самосовершенствование это онанизм. А вот саморазрушение…», «Люди – рабы своих вещей». Хелена Бонэм Картер и Эдвард Нортон так же показали, что они отличные актеры.
Фильм снят по мотивам романа Чака Паланика, где он сам сказал, что фильм получился лучше, чем сама книга.
Вот вроде ты всего добился, тебе не хватает лишь какого-то предмета мебели из IKEA, и ты в полном шоколаде. Но, нет, все может измениться в один момент…
И впускает в свою жизнь Тайлера. Рассказчик и Тайлер противостоят друг другу. С одной стороны здравый смысл, с другой желание почувствовать жизнь. По сути, это борьба рассказчика с самим собой. Он знает как правильно и не праильно, как нужно и не нужно. Но он устал придерживаться критериев и правил, которые навязало ему общество.
Хочу отметить Нортона. Я смотрела на него и понимала, какой передо мной великий актер. Меня удивило, как он передавал все эмоции и чувства. Его игра меня поразила. Порадовал и Бед Питт, я думала, что он вообще играть не умеет, а в этом фильме он убедил меня в том, что он все-таки актер. Ну и странная сумасшедшая Марла в исполнении Хелен Бонем Картер – великолепна.
Ему надоел его обыденный образ жизни, и он хочет чего-то нового. И вот однажды главный герой встречает торговца мылом, который заинтересовал его своей нестандартной философией. Они находят себе занятие — устраивать драки на заднем дворе старого бара. Вскоре их развлечение заинтересовывает множество других людей. Благодаря такой активности, создается Бойцовский клуб. Но вот конец истории, расскажет нам про то, что может все перевернуть…
Проникаешься каждой ситуацией, которая происходит на экране. Финчер замечательно поставил все боевые эпизоды. Они выглядели зрелищно и завораживающе. Конечно, их было не так много, как кажется, после прочтения названия. Но они выглядели достойно. Не обошлось и без доли юмора. Были такие моменты, которые создавали отличную комедийную атмосферу. Они поставлены так, что можно даже забыть про то, что ты смотришь триллер, и что картина вполне серьезная. Музыкально сопровождение режиссер подобрал замечательно. Оно прекрасно дополняет атмосферу, которая уже создана руками Финчера.
Такое, конечно, во многих фильмах и книгах проскальзывает. Но чтобы так все это оформить, надо иметь большой талант к написанию таких книг. В сценарии все схвачено главное. Диалоги. Они слушаются превосходно. Они прекрасно передают чувства героя — рассказчика. В них содержатся все размышления персонажа. Это благотворно влияет на восприятие картины.
Он замечательно вжился в героя и преподнес его зрителю. Эдвард Нортон ничем не уступал своим коллегам. Его лицо отлично передавало эмоции героя.
Зачем они получают именно такое образование? Зачем они тратят время именно на этой работе? Зачем им именно эта одежда? Зачем, зачем, зачем!!!???
..
..
Это 30-летний мальчишка, которого жизнь не научила ничему, кроме приобретения вещей. Что же касается Тайлера, то этот герой с самого начала и до конца фильма кажется нам плохим, но вместе с этим приходит понимание невозможности изменения Рассказчика без Тайлера. Именно этот бесконечный круговорот хорошего и плохого придает сюжету остроты и заинтересовывает публику.
Он встречает человека, нестандартного, выделяющегося из серой массы повседневности, человека, который меняет всю реальность происходящего и привносит такие долгожданные эмоции.
И наш рассказчик формирует целый клуб единомышленников, готовых бороться за яркую насыщенную реальность, пусть даже эта борьба зачастую проявляется в кулачном противостоянии друг с другом.|
Чтобы проиллюстрировать моё утверждение о том, что для нас ироников, теория стала средством скорее для личного совершенства, чем человеческой солидарности, я рассмотрю некоторые парадигмы иронической теории молодого Гегеля, Ницше, Хайдеггера и Деррида. Все составляющие этого канона, работы великих метафизиков, являются классическими попытками видеть все устойчивым и целостным. Метафизики пытаются возвыситься над множественностью явлений в надежде на то, что с этих высот откроется неожиданное единство — единство, которое явится знаком того, что было замечено нечто реальное, нечто, что стоит за явлениями и порождает их. Ироническому теоретику история веры во внеисторическую мудрость и любви к ней представляется историей последовательных попыток найти конечный словарь, который был бы не конечным словарём отдельного философа, а конечным словарём в полном смысле слова — словарём, который не был бы больше идиосинкразическим продуктом истории, а последним словом, в котором бы слились исследование и история, и которое сделало бы дальнейшее исследование и историю излишними. Цель иронической теории — понять метафизическую потребность, потребность к теоретизированию, понять её так, чтобы полностью освободиться от неё. Ироническая теория, таким образом, лишь лестница, которую нужно отбросить, как только будет разгадано, что же толкало предшественников к теоретизированию 1. Последнее, чего хотел бы или в чём нуждался бы иронический теоретик — теория иронизма. Он не собирается обеспечивать себя или своих коллег ироников методом, платформой или рациональным объяснением. Он делает только то, что делают все ироники — стремится к автономии. Он пытается выйти из-под власти унаследованных им случайностей и создать свои собственные случайности, из-под власти старого конечного словаря и сформировать свой собственный. Общая черта всех ироников состоит в том, что они не надеются разрешить свои сомнения относительно своего конечного словаря с помощью чего-то большего, чем они сами. Это значит, что их критерий разрешения сомнений, критерий личного совершенства — это скорее автономия, чем причастность к какой-то другой силе, нежели они сами. Любой ироник может мерить свой успех прошлым, но не так, согласовывая свою жизнь с ним, а переописывая его в своих собственных терминах так, чтобы оказаться в состоянии сказать: «Так я хотел». Задачей, характеризующей ироника, является то, что Кольридж рекомендовал великому и оригинальному поэту самому создавать вкус, который был бы его судьёй. Ибо судья, которого ироник имеет в виду — никто иной как он сам. Он хочет быть способным подвести итог своей жизни в своих собственных терминах. Совершенная жизнь заключается для него в уверенности, что последний из его конечных словарей, принадлежал в конечном счёте только ему. Иронического теоретика отличает только то, что его прошлое заключено в особой узко ограниченной литературной традиции — грубо говоря, в каноне Платона-Канта и в примечаниях к этому канону. Он ищет лишь переописания этого канона, чтобы освободиться из-под его власти, он хочет развеять чары, исходящие от чтения книг, составляющих этот канон. (Выражаясь метафизически, то есть заведомо вводящим в заблуждение образом, можно сказать, ироник хочет раскрыть тайну философии, её подлинное и магическое имя — имя, которое сделает её скорее служанкой, чем госпожой.) Отношение иронического теоретика к остальной иронической культуре, в отличие от отношения метафизика к метафизической, не есть отношение абстрактного к конкретному, общей проблемы к частному случаю. Это лишь повод быть ироничным по отношению к конкретным вещам, к тем моментам, которые образуют значимое прошлое. Прошлое для ироника — это книги, которые предполагают, что может существовать такая вещь, как неиронизируемый словарь, который не может быть заменён через переописание. На иронических теоретиков можно смотреть как на литературных критиков, специализирующихся на таких книгах, на таком особенном литературном жанре. В нашей культуре, становящейся всё более иронической, часто ссылаются на два примера того совершенства, которое описано Кольриджем: на Пруста и Ницше. Александр Нехамас в своей недавней книге о Ницше сводит вместе эти две фигуры. Он полагает в них общим не только то, что они всю жизнь заменяли случайности, унаследованные ими, на случайности, произведённые ими самими, но также и то, что они описывали себя как призванных это делать. Оба отдавали себе отчёт, что сам процесс самосозидания был делом случайных обстоятельств, которые не могли быть ими полностью осознаны, хотя он и был осложнен метафизическими вопросами об отношении свободы и детерминизма. Пруст и Ницше — парадигматические не-метафизики, поскольку они очевидным образом были озабочены лишь тем, как они выглядят в собственных глазах, а не тем как они выглядят перед лицом вселенной. Но если для Пруста метафизика была лишь ещё одной из форм жизни, то для Ницше она была предметом одержимости. Ницше был не только не-метафизиком, но анти-метафизическим теоретиком. Нехамас цитирует отрывок, где рассказчик Пруста говорит, что он пришёл к выводу Нехамас комментирует: Смысл, который Ницше вкладывал в фразу «кто ты в действительности есть», состоит не в том, «кем ты на самом деле был всё это время», но в том, «кем ты стал в процессе создания вкуса, которым ты и завершил суждение о себе». Однако термин «завершил» вводит в заблуждение. Он предполагает некий предопределённый пункт покоя. Но процесс осознания своих собственных причин через их переописание непрерывен до самой смерти. Любой конец, любое само-переописание на смертном одре будет иметь причины, на переописание которых не хватит времени. Оно будет продиктовано законом природы, на обнаружение которого у человека не остаётся времени (но на который могут однажды натолкнуться его сильные и восхищенные критики). Метафизик типа Сартра может описывать стремление ироника к совершенству как «тщетную страсть», но ироник типа Пруста или Ницше будет думать, что эта формулировка является предвосхищением основания, которое принимается за решение основного вопроса. Тема тщетности могла появиться только в том случае, если уже была предпринята попытка преодолеть время, случай и само-переописание путём нахождения чего-то более могущественного, чем они. Однако для Пруста и Ницше нет ничего более могущественного или важного, чем само-переописание. Они пытаются не преодолеть время и случай, но использовать их. Им ясно, что нечто, принятое за решение, совершенство или автономию, всегда будет производной момента смерти или начала безумия. Но эта относительность не означает тщетности. Ибо нет никакой большой тайны, которую надеется раскрыть ироник, боясь умереть и истлеть до её открытия. Для него существуют лишь незначительные преходящие вещи, которые следует пере-расположить посредством переописания. Если бы он продолжал жить или находиться в своём уме, было бы больше материала, который следовало бы пере-расположить и, таким образом, больше переописаний, но правильного описания не было бы никогда. Ибо хотя радикальный ироник может использовать термин «лучшее описание», у него нет критерия для применения этого термина, и поэтому он не может использовать термин «правильное описание». Итак, он не видит тщетности в провале своей попытки стать ętre-en-soi. To обстоятельство, что он никогда не хотел быть единственным, или, по крайней мере, не хотел хотеть быть единственным, отличает его от метафизика. Несмотря на эти сходства между Прустом и Ницше, есть одно решающее отличие, которое для меня имеет принципиальное значение. Проект Пруста мало общего имеет с политикой; он, как и Набоков, использует злободневные вопросы лишь для локального колорита. Напротив, Ницше часто говорит так, как если бы он имел общественную миссию, как если бы он имел взгляды, значимые для публичного действия: отчётливо антилиберальные взгляды. Но как и в случае с Хайдегтером, этот антилиберализм кажется побочным и идиосинкразическим, ибо тот вид самосозидания, примером которого являются Ницше и Хайдеггер, представляется никак не относящимся к вопросам социальной политики. Я думаю, что сравнение этих двух фигур с Прустом поможет прояснить ситуацию, а также подтвердить выдвинутый мною в конце четвёртой главы тезис о том, что конечный словарь ироника может и должен быть разделён на две части — большую приватную и малую публичную, которые не имеют никакого отношения одна к другой. В качестве предварительного наброска относительно разницы между Прустом и Ницше можно заметить, что Пруст стал тем, кем он был, реагируя на людей и переописывая их, на реальных живых людей, которых он встречал во плоти, тогда как Ницше реагировал на людей, встреченных им в книгах, и переописывал их. Оба хотели создать себя, написав нарратив о людях, предложивших их описание; они хотели стать автономными, переописав источники Гетерономных описаний. Однако нарратив Ницше, содержащийся в разделе «Как «истинный мир» стал басней» в «Сумерках идолов», описывает не лица, а скорее словари, для которых некоторые известные имена служат лишь аббревиатурами. Разница между людьми и идеями является, однако, только поверхностной. Важно то, что коллекция людей, которых встречал Пруст, которые описывали его, и которых он переописывал в своём романе — родители, слуги, друзья семьи, соученики, герцогини, издатели, любовники — это только коллекция, только люди, с которыми Прусту довелось столкнуться. Напротив, словари, обсуждаемые Ницше, диалектически связаны, внутренне соотносятся один с другим. Они — не случайная коллекция, а диалектическая прогрессия, служащая для описания кого-то гораздо большего, чем Фридрих Ницше. Эту личность он чаще всего называет «Европой». В жизнь Европы, в отличие от жизни Ницше, случай не вторгается. Подобно «Феноменологии духа» молодого Гегеля и хайдеггеровской Истории Бытия, здесь нет места для случайности. Европа, Дух, Бытие — это не простое нагромождение случайностей и не продукты стечений обстоятельств, это та разновидность вещей, о бытии которых знал сам Пруст. Это изобретение героя большего-чем-я-сам, в терминах деятельности которого определяется собственно то, что отличает Гегеля, Ницше и Хайдеггера от Пруста и делает их более теоретиками, чем новеллистами: людьми, скорее ищущими нечто большее, чем создающими нечто малое. Эти три автора, хотя они и врождённые ироники, не метафизики, все же, ещё не оперившиеся номиналисты, ведь им не доставляет удовольствия заниматься мелочами. Они хотят описывать большое. Именно это отделяет их нарративы от «В поисках утраченного времени». Роман Пруста представляет собой сеть маленьких оживляющих друг друга случайностей Рассказчику могло бы никогда не попасться ещё одно пирожное мадлен. Недавно обедневший герцог де Германт не должен был жениться на мадам Вердюрен. Он мог бы найти какую-нибудь другую наследницу. Такие случайности приобретают смысл только в ретроспективе, и при каждом переописании этот смысл меняется. Но в нарративе иронической теории Платон должен уступить дорогу святому Павлу и христианству вплоть до Просвещения. За неким Кантом должен следовать некий Гегель, за неким Гегелем — некий Маркс. Вот почему ироническая теория столь ненадёжна, столь склонна к самообману. Это единственная причина того, что каждый новый теоретик обвиняет своих предшественников в том, что они были завуалированными метафизиками. Ироническая теория должна быть нарративной по форме, поскольку номинализм и историцизм ироника не позволяют ему видеть в своей работе установление отношения с действительной сущностью; он может устанавливать отношение лишь с прошлым. Но в отличие от других форм иронического письма — в особенности в отличие от иронического романа, для которого Пруст является парадигмой — это отношение к прошлому есть отношение не к идиосинкразическому прошлому автора, но к большему прошлому, к прошлому вида, расы, культуры. Это отношение не к разнородному собранию случайных реальностей, но к царству возможности, царству, через которое герой больше-чем-жизнь прокладывает себе путь, шаг за шагом исчерпывая возможности. Благодаря счастливому стечению обстоятельств, культура исчерпала всю гамму возможностей как раз в тот момент, когда рассказчик появился на свет. Фигуры, которые я использую в качестве парадигм иронического теоретизирования — Гегель «Феноменологии», Ницше «Сумерек идолов», Хайдегтер «Письма о гуманизме» — объединяет идея того, что нечто (история, западный человек, метафизика — нечто достаточно большое, чтобы обладать судьбой) — истощило свои возможности. Таким образом, сейчас пришло время все обновить. Они не заинтересованы только в обновлении самих себя. Они хотят также обновить нечто большее; их собственная автономия будет производной этого большего нового (newness). Они хотят возвышенного и невыразимого, а не просто прекрасного и нового — чего-то несоизмеримого с прошлым, но не просто прошлым, схваченным благодаря переустройству и переописанию. Они хотят не относительной и выразимой красоты переустройства, но невыразимой и абсолютной возвышенности Полностью Иного; они хотят Тотальной Революции 4. Они ищут способ увидеть своё прошлое, которое несоизмеримо ни с одним из тех способов, которыми прошлое описывало себя. Напротив, ироническим романистам не интересна непомерность. Им достаточно простого отличия. Личная автономия может быть достигнута через такое переописание собственного прошлого, которое никогда ранее не имело места. Для этого не требуется апокалиптической новизны, в которой нуждается ироническая теория. Ироник, не являющийся теоретиком, не будет беспокоиться о том, что его переописание прошлого станет материалом для переописаний его последователями; его отношение к своим последователям — просто «желаю удачи». Но иронический теоретик не может и вообразить себе своих последователей, ибо он пророк новой эпохи, тот, к кому не применимы никакие термины, которые использовались в прошлом. В конце четвёртой главы я говорил, что иронический либерал был заинтересован не во власти, но только в совершенстве. Иронический теоретик, однако, всё же хочет определённого рода власти, которая исходит от близкого соприкосновения с кем-то очень большим; это одна из причин, почему он редко бывает либералом. Сверхчеловек Ницше разделяет с гегелевским Мировым Духом и хайдеггеровским Бытием двойственность, присущую Христу: очень человек, но со своей невыразимой стороны очень Бог. Христианская доктрина воплощения была принципиальной для гегелевского проекта, и мы вновь сталкиваемся с ней, когда Ницше воображает себя Антихристом, и вновь, когда Хайдеггер, бывший иезуитский послушник, начинает описывать Бытие как бесконечно кроткое и как Полностью Иное. Пруст тоже был заинтересован во власти, но не путём обнаружения кого-то большего, чем он сам, чтобы воплотиться в него и прославлять его Он хотел лишь вырваться из-под власти конечных сил, делая их конечность очевидной. Он не хотел ни дружить с властью, ни властвовать над другими, а только лишь освободиться от тех описаний себя, которые ему предлагали встреченные им люди. Он не хотел быть тем, за кого они его принимали, не хотел застыть на фотографии, снятой с перспективы другого человека. Он, по выражению Сартра, боялся превратиться в вещь под взглядом другого (например, под «суровым взглядом» Сент-Лу, или «пристальным взглядом» Шерлюса) 5. Его метод освобождения от этих людей, становления автономным, заключался в переописании тех, кто описывал его. Он делал зарисовки с них с разнообразных перспектив — и в особенности, с разных временных позиций — проясняя таким образом, что никто из этих людей не занимал привилегированной точки зрения. Пруст стал автономным, объясняя себе, почему другие являются не авторитетами, а такими же со-случайностями (fellow contingencies). Он переописывал их как продукт установок других по отношению к ним, в той же мере, в какой и сам Пруст был продуктом их установки по отношению к нему. В конце своей жизни и своего романа, Пруст, показывая, что сделало время со всеми этими людьми, показал тем самым, что он сделал с имевшимся у него временем. Он написал книгу, и таким образом создал себя, автора этой книги, которого эти люди не могли ни предсказать, ни представить. Он в той же степени стал авторитетом для них, в какой его молодое Я боялось, что они могли бы стать авторитетом для него. Этот страх дал ему возможность отказаться от самой идеи авторитета, а вместе с ней и то мысли, что существует некая привилегированная перспектива, с которой должно описывать его или кто-либо другого. Этот страх дал ему возможность в целом игнорировать идею о причастности к высшей силе — того рода причастности, которую Шерлюс предложил молодому Марселю при их первой встрече, и которую метафизики традиционно предлагают своим читателям, причастности, предназначенной для того, чтобы позволить эпигону чувствовать себя воплощением Всемогущества. Пруст овременил и оконечил авторитет встреченных им людей, рассматривая их как создания случайных обстоятельств. Подобно Ницше, он избавился от страха того, что была какая-то предшествующая истина относительно его, действительная сущность, которую другие могли бы обнаружить. Он был способен на это, не претендуя на знание истины, скрытой от авторитетных фигур своей молодости. Ему удалось развенчать авторитет, не облекая себя авторитетными полномочиями, разоблачить амбиции властвующих, не разделяя этих амбиций. Он оконечил авторитетные фигуры, не показывая, чем они «действительно» были, но наблюдая, как они изменялись, и как они выглядят теперь, переописанные в терминах, предложенных новыми авторитетными фигурами, против которых он первым и начал игру. Результат всего этого оконечивания позволил Прусту не стыдиться своей собственной конечности. Он овладел случайностью, признав её, и таким образом, освободился от страха, что встреченные им случайности были больше, чем только случайности. Он обратил других людей из судей в товарищей по страданию, и таким образом ему удалось создать тот вкус, в соответствии с которым он судил себя. Ницше, как и Пруст, как и молодой Гегель, упивался своим умением переописывать, своей способностью сновать между противоположными описаниями одной и той же ситуации. Все трое были мастера как бы принимать обе стороны одной и той же проблемы, в действительности же сдвигая перспективу и, тем самым, изменяя проблему между двумя удачными ответами. Всех троих привлекали изменения, приносимые временем. Ницше любил показывать, что, как он это формулировал, все, выдвигавшееся когда-либо в качестве гипотез о «человеке», является «в основании своём не больше чем свидетельством о человеке на очень ограниченном временном промежутке» 6. В общем, он любил показывать, что всякое описание чего бы то ни было соотнесено с потребностями исторически обусловленной ситуации. Он и молодой Гегель использовали эту технику для оконечивания великих умерших философов, великих переописателей, которых ироник, занимающийся философией, должен переописать для себя, и тем самым преодолеть, если хочет стать им равным, а не остаться их эпигоном. Если к этой стратегии оконечивания прибегают теоретики, а не писатели романов, тогда возникает очевидная проблема — проблема, которую комментаторы Гегеля резюмировали фразой «конец истории». Если определять себя в терминах собственной оригинальности vis-a-vis с рядом своих предшественников и гордиться своей способностью переописывать их ещё полнее и радикальнее, чем они переописывали друг друга, в конце концов задаёшься вопросом «А кто же переопишет меня?» Поскольку теоретик стремится скорее видеть, чем переустраивать, скорее возвыситься, чем манипулировать, его должна заботить так называемая проблема само-референции, проблема объяснения его собственного беспрецедентного успеха в переописании в терминах его же теории. Он хочет, чтобы всем стало ясно, что никто не может превзойти его так, как он превзошёл всех, поскольку поле возможностей уже исчерпано. Не осталось, так сказать, диалектического пространства, чтобы превзойти; дальше мышлению уже некуда идти. Вопрос «Почему я должен думать, что переописание завершается мною, и как я могу на это претендовать?» также может быть понят как вопрос «Как я могу закончить свою книгу?» «Феноменология духа» заканчивается на двусмысленной ноте: её последние строки могут быть интерпретированы и как увертюра к бесконечному будущему, и как отстранение от уже законченной истории. Однако печально известно, на какой ноте завершаются некоторые из поздних работ Гегеля: «И, таким образом, Германия стала Главнейшей Нацией, и История пришла к Концу» 7. Как сказал Киркегор, если бы Гегель предварил «Науку логики» фразой «Всё это только мыслительный эксперимент», он был бы величайшим из когда-либо живших мыслителей 8. Сделав акцент на этой ноте, Гегель схватил бы свою конечность так же ясно, как и конечность других. Это приватизировало бы его стремление к автономии и устранило бы соблазн считать, что он полагал себя причастным к чему-то большему. Было бы милосердно и трогательно, хотя и совершенно не оправдано, верить, что Гегель сознательно отказался от спекуляций по поводу того, какая нация придёт на смену Германии, и какой философ — на смену ему, так как через «непрямую коммуникацию», как назвал её Киркегор, он хотел продемонстрировать скорее ироническим жестом, чем выдвижением притязания, что отдаёт себе полный отчёт в своей собственной конечности. Было бы мило полагать, что он сознательно оставил будущее нетронутым скорее в качестве приглашения своим последователям проделать над ним то же самое, что он проделал со своими предшественниками, чем в качестве высокомерного допущения, что ничего больше сделать невозможно. Но, что бы ни произошло с Гегелем, проблема того, как оконечивать, выказывая знание о своей собственной конечности, как удовлетворить требованию, которое Киркегор предъявил Гегелю, является собственно проблемой иронической теории. Это проблема заключается в том, как преодолеть авторитет, не претендуя на авторитет. Эта проблема представляет собой ироническую противоположность метафизической проблеме преодоления разрыва между видимостью и действительностью, временем и вечностью, языком и нелингвистическим. Для нетеоретиков, подобных Прусту, такой проблемы не существует. Нарратор «В поисках утраченного времени» никогда не будет мучиться вопросом: «Кто же меня переопишет?» Ибо его работа закончена, как только он расположил события своей жизни согласно им самим установленному порядку, как только он создал лейтмотив, связывающий все мелочи — Жильбер среди боярышника, цвет окон часовни Германтов, звучание имени «Германт», две прогулки. Он знает, что этот лейтмотив был бы другим, умри он раньше или позже, ибо было бы больше или меньше тех мелочей, которые следовало бы на нанизать. Но это не важно. Для Пруста не существует проблемы — как не стать aufgehoben. Поскольку красота, зависящая от формы, приданной множественности, как известно преходяща, она разрушается от появления новых элементов в этой множественности. Красоте нужно обрамление, и его дает смерть. Возвышенность, напротив, никогда не бывает ни преходящей, ни соотносимой, ни реактивной и ни конечной. Иронический теоретик, в отличие от иронического новеллиста, постоянно стремится не только к красоте, но к возвышенности. Вот почему он постоянно склонен впадать в метафизику, стремиться выявить некую скрытую действительность, вместо того, чтобы искать лейтмотив в явлениях, намекать на существование чего-то большего, чем он сам, воплощением чего он является, будь то «История», «Европа» или «Бытие». Возвышенное не является синтезом разнородного, и таким образом оно не может быть достигнуто переописанием серии временных столкновений. Стремиться к возвышенному, значит стремиться сделать каркас из всего поля возможности, а не только из маленьких случайных действительностей. Начиная с Канта, метафизическая устремлённость к возвышенному приняла форму попыток сформулировать «необходимые условия всех возможных x». Если философы предпринимают такую трансцендентальную попытку, тогда они делают ставку на нечто большее, чем та разновидность приватной автономии и личного совершенства, которых достиг Пруст. В теории Ницше не играет в эту кантианскую игру, на практике же, как только он претендует смотреть скорее вглубь, чем вширь, быть скорее свободным, чем просто реактивным, он предает свой собственный перспективизм и номинализм. Он думает, что его историцизм спасёт его от этого предательства, но этого не происходит. Ибо он жаждет именно некоего исторического возвышенного, будущего, которое порвало все отношения с прошлым и, таким образом, может быть связано с философским переописанием прошлого только через отрицание. Если Платон и Кант благоразумно изъяли возвышенное из времени, то ни Ницше, ни Хайдеггер не могут воспользоваться этой уловкой. Они должны оставаться во времени, но видеть себя отделёнными от всего остального времени неким решающим событием. Этот поиск исторического возвышенного — ради приближения к некоему событию, такому как преодоление разрыва между субъектом и объектом, или пришествие сверхчеловека, или конец метафизики — приводит Гегеля, Ницше и Хайдеггера к тому, что они начинают представлять себя в роли «последнего философа». Попытка играть эту роль является попыткой написать нечто такое, что могло бы быть переописано только в своих собственных терминах, что не могло бы стать элементом чужого прекрасного лейтмотива, ещё одной мелочью. Стремление к возвышенному — это не просто стремление создать вкус, которым следует судить себя, но стремление сделать невозможным для кого бы то ни было судить тебя другим вкусом Пруст был бы рад послужить элементом для чужих прекрасных лейтмотивов. Ему нравилось думать, что для кого-нибудь из своих последователей он мог бы сыграть ту роль, которую его предшественник — скажем, Бальзак или Сен-Симон — сыграл для него. Но часто, такая мысль — больше, чем то, что может вынести иронический теоретик типа Ницше. Рассмотрим противоположность между защитой Ницше «перспективизма» и его нападками на «реактивность». Пока Ницше релятивизирует и историзирует своих предшественников, он счастлив переописывать их как сети отношений к историческим событиям, социальным условиям, их собственным предшественникам и так далее. В такие минуты он верен своему убеждению, что самость не является субстанцией, что нам следует отбросить саму идею «субстанции» — чего-то, что не может быть перспективизировано, поскольку обладает действительной сущностью, привилегированной перспективой себя. Но в другие минуты, когда он представляет себе сверхчеловека, который не будет просто пучком идиосинкразических реакций на стимулы из прошлого, но чистым самосозиданием, чистой спонтанностью, он полностью забывает свой перспективизм. Когда он начинает объяснять, как быть замечательным и непохожим на все существовавшее прежде, он говорит о человеческих самостях как о резервуарах чего-то, что зовётся «волей к власти». Сверхчеловек имеет гигантский резервуар этого вещества, резервуар самого Ницше также достаточно велик. Ницше-перспективист заинтересован в нахождении такой перспективы, с которой он мог бы отстраниться от перспектив, им унаследованных, для того, чтобы увидеть некий прекрасный лейтмотив. Этот Ницше может быть смоделирован по Прусту, как делает это Нехамас; на него можно посмотреть как на создавшего себя в качестве автора своих книг. Но Ницше-теоретик воли к власти — тот Ницше, на которого Хайдеггер нападал как на «последнего метафизика» — так же как и сам Хайдеггер, был заинтересован в выходе за пределы всех перспектив. Ему хотелось возвышенного, а не просто красоты. Если бы Ницше был способен понять канон великих философов прошлого так же, как Пруст понимал встреченных им людей, он бы избежал искушения быть теоретиком, не стремился бы к возвышенному, не подвергся бы критике Хайдеггером, жил бы соответственно ожиданиям Киркегора и Нехамаса. Он был бы Киркегором без христианства, сознательно оставшимся «эстетом», в киркегоровском смысле этого слова. Если бы он остался верен своему перспективизму и антиэссенциализму, он избежал бы того искушения, в которое впал Гегель. Искушала мысль, что если бы довелось найти способ, как каталогизировать своих предшественников в соответствии с некой общей идеей, следовательно было бы сделано нечто большее, чем просто их переописание, которое вам требовалось для самосозидания. Но если вы продолжаете считать, что нашли способ сделать себя совершенно отличным от своих предшественников, сделать нечто, совершенно отличное от того, что делали они, тогда вы занимаетесь именно тем, что Хайдеггер назвал «впадением в метафизику». Ибо в этот момент вы претендуете на то, что никакое описание, применимое к вашим предшественникам, не применимо к вам, что вас отделяет от них пропасть. Вы действуете так, как если бы переописание своих предшественников позволяло бы войти в соприкосновение с отличной от вас силой, с чем-то с большой буквы: Бытием, Истиной, Историей, Абсолютным Знанием или Волей к Власти. Именно на это указывал Хайдегтер, называя Ницше «просто вывернутым наизнанку платоником»: то же самое стремление стать причастным к чему-то большему, которое привело Платона к материализации «Бытия», вело Ницше к поиску причастности к «Становлению» и «Власти». У Пруста не было такого соблазна. В конце своей жизни он видел себя оглядывающимся вдоль временной оси, наблюдающим цвета, звуки, вещи и людей, которые обрели место в перспективе самого недавнего их переописания. Он не считал себя взирающим сверху на последовательность временных событий, поднявшимся от перспективистского к неперспективистскому способу описания. Теория не входила в его амбиции; он был перспективистом, которому не нужно было беспокоиться относительно того, является ли перспективизм истинной теорией. Итак, пример Пруста приводит меня к заключению, что романы, гораздо в большей степени чем теория, подходят для выражения признания относительного и случайного характера авторитетных фигур. Ибо все романы обычно о людях — то есть о том, что в отличие от общих идей и конечных словарей очевидным образом локализовано во времени и вплетено в сеть случайностей. Поскольку персонажи романов стареют и умирают — поскольку они так или иначе с очевидностью разделяют конечность книг, которым принадлежат — постольку у нас нет искушения считать, что заняв позицию по отношению к ним, мы тем самым заняли позицию по отношению к любому возможному типу личности. Напротив, книги об идеях, даже написанные историцистами вроде Гегеля и Ницше, выглядят скорее описаниями вечных отношений между вечными объектами, чем генеалогическими таблицами происхождения конечных словарей, показывающими, как эти словари были порождены спариваниями случайностей и непредвиденными обстоятельствами 9. Обрисованная мною противоположность между Прустом и Ницше поднимает центральную проблему, которую пытался решить Хайдеггер, а именно: каким образом можно написать историческое повествование о метафизике — о последовательных попытках найти такое переописание прошлого, которое будущее не смогло бы переописать — самому не впадая в метафизику? Как можно рассказывать исторический нарратив, заканчивающийся на самом себе, без того, чтобы не выглядеть так же нелепо, как Гегель? Как можно быть теоретиком — писать повествование об идеях, а не о людях — и не претендовать на возвышенность, которая исключается его собственным повествованием? Хотя Ницше постоянно говорит о «новом дне», «новом пути», «новой душе», «новом человеке», его стремление взорвать границы, установленные прошлым, ослабевает от печального осознания неудачи Гегеля, и вообще, от ощущения им вреда слишком исторического сознания для жизни. Ницше понимает, что тот, кто хочет создать себя, не может позволить себе быть слишком аполлоническим. В частности, он не может повторить кантовской попытки обозреть сверху всё поле возможности. Ибо мысль о фиксированном, неизменном «поле возможностей» плохо сочетается с мыслью о том, что благодаря собственным усилиям можно расширить это поле, не просто занять своё место в рамках предустановленной схемы, но изменить саму схему. Перед всяким ироническим теоретиком встаёт дилемма: либо говорить, что он реализовал последнюю из оставшихся возможностей, либо говорить, что он создал не только новую действительность, но новые возможности. Теория требует от него первого, самосозидание — второго. Ницше представляет собой сбивающий с толку и поучительный пример напряжения между двумя этими требованиями, — напряжения, вызванного той нагрузкой, которой подвергла безграничное чувство юмора Ницше его попытка выглядеть всемирно-историческим, — нагрузкой, которой поддалось его желание быть совершенно новым в осознании того, что теперь такая претензия уже устарела. Но лишённый юмора Хайдеггер, тем не менее, больше всего говорит нам об этом напряжении. Он гораздо в большей степени и отчётливее осознавал дилемму, описанную мною, чем Гегель или Ницше, и конечно мучился этим. Не будет преувеличением сказать, что разрешение этой проблемы постепенно к 1930-м годам стало центральной темой Хайдеггера. В середине 1920-х годов Хайдеггер мог ещё совершенно неосознанно проецировать свою проблему о том, как быть ироническим теоретиком, на нечто большое (Dasein), идентифицируя «вину» (в глубоком «онтологическом» смысле) с тем обстоятельством, что самость не создала сама себя. «Dasein как таковое является виновным», — говорит он нам. Ибо Dasein постоянно преследуется «зовом совести», который напоминает ему, что оно «преследуется» своей собственной жуткостью (Unhemlichkeit), жуткостью, которая и есть «фундаментальный вид Бытия-в-мире, даже если в повседневной жизни это сокрыто» 10. Аутентичность есть осознание этой жуткости. Она достигается только теми, кто осознает, что они «заброшены», кто осознает, что они не могут (по крайней мере, еще не могут) сказать прошлому «Так я хотел». Для Хайдеггера, раннего и позднего, то, чем некто является — есть практики, в которые он вовлечён, и в особенности язык, конечный словарь, им используемый. Ибо именно этот словарь определяет то, что может быть принято как возможный проект. Таким образом, сказать, что Dasein виновно, означает сказать, что оно говорит языком других, и, таким образом, живёт в мире не им созданном — в мире, который именно по этой причине не является его Heim. Оно виновно, поскольку его конечный словарь — как раз то, во что оно было заброшено, язык, на котором случилось разговаривать людям, среди которых оно выросло. Большинство людей не испытывало бы вины по этому поводу, но люди с особыми дарованиями и претензиями, такие как Гегель, Пруст, Хайдеггер — испытывают. Итак, простейшим ответом на вопрос «Что же подразумевает Хайдеггер под Dasein?» является следующий: «людей подобных ему», людей, для которых невыносима мысль, что они не свои собственные творения. Это люди, которым понятен непосредственный смысл восклицания Блейка: «Я должен Создать Систему, либо быть порабощённым Другим» 11. Или точнее, эти люди являются «аутентичнымDasein» — Dasein, которое знает, что оно Dasein, что оно только случайно находится там, где оно есть, говоря так, как оно говорит. Кажется, что Хайдеггер, работая над «Бытием и временем», всерьёз полагал, что он разрабатывает трансцендентальный проект, а именно даёт точный список «онтологических» условий возможности чистых «оптических» состояний. Кажется, что он искренне верил, что обыденные состояния сознания и жизненные планы неинтеллектуалов «основаны» на способности людей, подобных ему и Блейку, иметь абсолютно другие тревоги и проекты. (Он говорит нам с серьёзной миной, что та «вина», о которой говорилось выше, является условием возможности, например, того, что мы чувствуем себя виновными, не отдав долг.) Как, кажется, Кант никогда не задавался вопросом, как, указав все ограничения человеческого сознания, которые выявила «Критика чистого разума», можно всё же принять «трансцендентальную точку зрения», с которой эта книга предполагалась быть написанной, так и Хайдеггер этого периода никогда не ставит перед собой вопроса о методологической само-референции. Он никогда не спрашивает себя, как возможен тот вид «онтологии», которым он занимается, при всех вытекающих из неё следствиях. Отмечая эту молодую беззаботность, я не хочу очернять это раннее произведение Хайдеггера (внутренне несуразное, наспех написанное, ярко оригинальное). Кроме того, Хайдеггер был не первым философом, который представил свою собственную идиосинкразическую духовную ситуацию в качестве сущности того, что значит быть человеком. (Первым таким случаем в чистом виде был Платон, первый из западных философов, чьи работы до сих пор живы.) Скорее, я хочу указать на то, что в 1930-х годах у Хайдеггера были прекрасные основания прекратить употреблять такие термины как Dasein, «онтология», «феноменология», перестать говорить об «условиях возможности» разнообразных, привычных для всех ситуаций. У него было прекрасное основание перестать говорить так, как если бы его основным предметом было что-то такое, как «то, чем в действительности являются все люди в глубине», и начать открыто говорить о том, что его на самом деле заботило: о его собственном, особенном, приватном чувстве долга по отношению к отдельным философам прошлого, о своём страхе, что их словари могут его поработить, о своём ужасе, что ему никогда не удастся себя создать. С того времени, когда он начинает усиленно интересоваться Ницше (которому в «Бытии и времени» почти не уделяется внимания), и до самой своей смерти, Хайдеггер сосредоточен на вопросе «Как я могу избежать того, чтобы не быть ещё одним метафизиком, ещё одним примечанием к Платону?» Первый ответ, который он даёт на этот вопрос — переключить описание того, что он хочет написать, с «феноменологической онтологии» на «историю Бытия», историю нескольких дюжин мыслителей, людей, сотворивших себя, и нескольких плодотворных веков, тем самым воплощая новое «понимание Бытия» (Seinsverstandrus). Все эти мыслители были метафизиками в том, что в той или иной форме они воскрешали греческое различение сущности и явления все они рассматривали себя как приближающихся к чему-то (к Действительному), которое уже ожидает их. Даже Ницше, понятый (а Хайдеггер настаивает на таком его понимании) как теоретик воли к власти как предельной реальности, был метафизиком — хотя и «последним метафизиком», поскольку он осуществил последнюю трансформацию Платона, вывернув его так, что Действительное оказалось заключённым в том, что Платон отождествил с Явлением 12. Я не думаю, что можно много сказать по поводу общего вопроса об отношении между идеями Хайдеггера к его нацизму, кроме того, что одному из самых оригинальных мыслителей века довелось быть одним из самых отвратительных персонажей. Он был из тех, кто мог предать своих еврейских коллег из-за своих амбиций, а затем ухитриться забыть, что он сделал. Но если придерживаться взгляда на самость как не имеющую центра, выдвинутого мною во второй главе, тогда можно было бы быть готовым признать случайными отношения между интеллектуальными и моральными добродетелями, между книгами автора и другими сторонами его жизни. Это переописание прошлого, и в особенности Ницше, описание Запада как места, где платонизм вывернулся наизнанку и кончил волей к власти, позволило Хайдеггеру представить себя как философа нового типа. Он не хотел быть ни метафизиком, ни ироником, но хотел сочетать преимущества обоих. Он потратил большую часть времени на то, чтобы придать слову «метафизика», которое у него заимствовал и популяризировал Деррида, уничижительный смысл, который я использовал в этой книге. Но также много времени он потратил на презрение к эстетскому, прагматическому легкомыслию ироников. Он видел в них болтливых дилетантов, которым не достаёт высокой серьёзности великих метафизиков, их особого отношения к Бытию. Как шварцвальдская деревенщина, он обладал закоренелой неприязнью к космополитическим мандаринам Северной Германии. Как философ, он видел в восхождении иронических интеллектуалов, среди которых было много евреев, симптом упадка того, что он называл «временем картины мира». Он понимал ироническую культуру нашего века, высокую культуру, в которой Пруст и Фрейд являются центральными фигурами, просто как бездумное самоудовлетворение постметафизического нигилизма. Итак, он искал способ не быть ни метафизиком, ни эстетом. Он скорее хотел видеть в метафизике фатальную и истинную судьбу Европы, чем просто отстраниться от неё (как сделали Пруст и Фрейд). Но в то же время он хотел заявить, что метафизика, а следовательно и Европа, уже пришли к своему концу, ибо — теперь, когда Платон полностью вывернут наизнанку — метафизика исчерпала свои возможности. Для Хайдеггера эта задача состояла в следующем как работать внутри конечного словаря, когда нечто его постоянно «заключает в кавычки», как сохранить серьёзность его конечности и в то же время позволить ему выразить свою собственную случайность. Он хотел создать словарь, который неизменно разоблачал бы сам себя, и принимал бы себя всерьёз. Исторический перспективизм Гегеля и Ницше вёл по направлению к этой проблеме, но Гегель увернулся от неё, заговорив так, как если бы до Абсолютного Знания было рукой подать, как если бы язык являлся необязательной «медитацией», которая будет снята конечным единством субъекта и объекта. Ницше, в свою очередь, навязывал нам предположение, что сверхчеловек сумеет каким-то образом обойтись без всякого словаря. Ницше довольно туманно говорит, что дитя из притчи о Заратустре, которое придёт на смену льву (который, в свою очередь, сменил верблюда), будет иметь все преимущества мысли без неудобств говорения каким-либо определённым языком. Хайдеггер, к его чести, не избегает этой проблемы; он не оставляет номинализма ради нелингвистической невыразимости, если игра начата. Вместо этого он делает смелое, даже вызывающее предположение о том, чем могла бы быть философия в иронический век. В «Бытии и времени» есть фраза, которая, я думаю, выражает его претензии как до, так и после Kehre: В качестве первых кандидатов на «самые элементарные слова» Хайдеггер предлагает Dasein, Sorge, Beflndlichkeit, в том новом употреблении, которое он приписал им в «Бытии и времени». В течение этого Kehre, в ходе (так я себе это представляю) его постепенного осознания того, что язык этой книги, её трансцендентальные претензии сделали её вожделенной мишенью для киркегорианского и ницшеанского осмеяния, он предлагает вторую группу кандидатов: символические слова, использованные великими метафизиками прошлого — такие как noein, physis и substantia, переопределённые в соответствии с его целью показать, что все эти метафизики, вопреки видимости, пытались выразить смысл конечности Dasein 13. Обе группы терминов уже содержат иронию, они предполагают выражение аутентичного самовосприятия Dasein неспособным существовать без конечного словаря, сознающим в то же время, что никакой словарь не может остаться конечным, предполагают выражение его восприятия своей собственной «мета-стабильности». «Dasein» было, так сказать, хайдеггеровским именем для ироника. Но в его поздний период, это слово замещается на «Европу» или «Запад» — персонификацию того места, где Бытие разыграло судьбу, завершившуюся иронизмом. Для позднего Хайдегтера говорить об иронизме означает говорить о той предпоследней стадии в истории Европы, которая ему непосредственно предшествует, символом которой он избрал Ницше, стадии, когда «мир становится взглядом (Anschauung)», по мере того, как интеллектуалы (а за ними мало по малу и все остальные), начинают осознавать, что всё можно сделать плохим или хорошим, интересным или скучным в зависимости от изменения контекста, от переописания 14. В моём прочтении все хайдеггеровские «самые элементарные слова» — это слова, призванные выразить трудность иронического теоретика — напряжение, которое и Ницше, и Гегель испытыватывали, но от которого предпочли уклониться, и которое Хайдеггер воспринимает с полной серьёзностью. Все эти слова призваны раскрыть трудность бытия и теоретиком, и ироником в одно и то же время. Таким образом, когда Хайдеггер пишет о себе, о своих собственных затруднениях, когда утверждает, что пишет о затруднениях кого-то другого — «Европы». Раннего и позднего Хайдеггера связывает именно надежда найти словарь, который сохранил бы его аутентичность, который блокировал бы любую попытку стать причастным к высшей силе, достичь ktema eis aiei, бегства из времени в вечность. Он хочет слов, которые не могли бы быть «сглажены», которые не могли бы использоваться так, как будто они — часть «правильного» конечного словаря. Он хочет самопотребляющего (self-consuming) и последовательно само-обновляющегося конечного словаря, тех слов, которые могли бы ясно показать, что они не представители действительной сущности, не способы соприкосновения с высшей силой, и сами по себе не инструменты власти или средства для конечной цели, не попытки избежать ответственности Dasein за самосозидание. Он хочет слов, которые, так сказать, работали бы за него, освободили бы его от напряжения, которое он перенял от них. Он вынужден, таким образом, принять точку зрения на язык, которая является не только анти-витенштейнианской, но и анти-локковской, точку зрения, которая стала малоизвестной с тех пор, как спекуляции XVII века об «адамовом» языке постепенно сошли на нет. Для Хайдеггера философская истина зависит от самого выбора фонем, от самих звуков слов 15. Такой взгляд очень легко принять за reductio ad absurdum хайдеггеровского проекта. Но его привлекательные стороны становятся очевидными, если понять всю сложность проблемы, поставленной перед собой Хайдеггером: как преодолеть, классифицировать и отставить в сторону всю предшествующую теорию, не теоретизируя при этом. На его собственном жаргоне проблема звучит следующим образом: как говорить о Бытии, не говоря о том, что является общим для всех сущих. (Такой способ говорить, по определению Хайдеггера, есть сущность метафизики.) Вопрос, так ли его собственный, намеренно нетеоретический язык, отличается от откровенно теоретического языка других, Хайдеггеру представляется проблемой того, как «коснуться сущности языка, не нанеся ей вреда» 16. Точнее, это проблема того, как сохранить отличие «намеков и жестов» [Winke und Gebarden] от «знаков и шифров» (Zeichen und Cbiffren) метафизики: как, например, предотвратить то, чтобы фраза «дом Бытия» (одно из хайдеггеровских описаний языка), не была «воспринята как только мимолётный образ, руководствуясь которым можно было бы вообразить всё, что угодно» 17. Единственное решение этой проблемы — не помещать слова Хайдеггера ни в какой контекст, не обращаться с ними как с подвижными фишками в игре, неподвижными фишками в игре, не использовать их ни как инструменты, ни как что-то, приложимое к другим вопросам, кроме собственно хайдеггеровских. Короче говоря, распространить на его слова привилегию поэзии, которую слишком любишь, чтобы обходиться с ней как с объектом «литературной критики» — поэзии, которую декламируют, но никоим образом, (чтобы не нанести ей вреда), не соотносят с чем-то ещё. Этот призыв имеет смысл лишь тогда, когда имеют значение только фонемы, только звуки. Ибо если они не имеют значения, тогда мы свободны обращаться со словами Хайдеггера — фрагментами разработанного им для себя конечного словаря — как с фишками в языковой игре, в которую могли бы вступить и другие. Даже с такими терминами, как Haus des Seins, мы могли бы обращаться контекстуалистским способом, знакомым нам по Соссюру и Витгенштейну, как с более или менее полезными инструментами для целей, внешних самим терминам. Но если мы поступаем именно так, мы в конце концов возвращаемся к вопросам «Зачем разыгрывать эту игру?» или «Какой цели служит этот конечный словарь?» Кажется, что единственный подходящий ответ на оба вопроса дал Ницше: это увеличивает нашу мощь, помогает получить нам то, чего, как мы заранее решили, мы хотим 18. Хайдегтер считает, что если нам следует избегать такой идентификации истины и власти — избегать того рода гуманизма и прагматизма, которые защищаются в этой книге, и тех форм мышления, которые он воспринимает как наиболее деградированные версии нигилизма, в которых метафизика достигает наивысшей точки — тогда нам нужно заявить, что конечные словари не просто средства для конечных целей, но дома Бытия. Но такое утверждение обязывает его поэтизировать философский язык так, чтобы он определялся фонемой, а не только применением, которому он служит. Самые последние возражения на витгенштейнианские воззрения на язык и прагматистские воззрения на истину исходят от «философов-реалистов» (например, Уилфреда Селларса, Бернарда Уильямса), которые доказывают привилегированность физических наук над другими составными частями дискурса. Для Хайдеггера — это выворачивает все вещи наизнанку. По его мнению, прагматизм, Витгенштейн и физические науки друг друга стоят Хайдеггер думает, что именно поэзия, а не физика, показывает неадекватность понимания языка как языковой игры. Взять хотя бы один из его примеров невозможности парафразы: слово ist в строке из Гёте «Uber allen Gipfeln / ist Ruh» 19. Кажется, что что-то препятствует истолкованию этого ist как инструмента для какой-то цели. Конечно, его можно так истолковать, и Хайдеггер не приводит нам ни одного аргумента, почему этого не следует делать. Он хочет, однако, чтобы мы задались вопросом «Допустим, что нам кажется, что что-то препятствует истолкованию этого таким-то образом, каким же должен быть тогда язык, в котором было бы это нечто препятствующее нам». Его ответ: язык должен иметь некоторые «элементарные слова», слова, имеющие «силу», независимо от того, что он называет «общим пониманием» (Sein und Zeit, S. 220). Общее понимание — это то, что схватывается теорией языка как игры. Но схватить силу должна помочь нам как раз идея «дома Бытия». Если бы не было слов с силой, не нужна была бы и философия как попытка эту силу сохранить. Такое понимание того, что подразумевает Хайдеггер под фразой «конечное дело философии», ставит очевидный вопрос «Когда Хайдеггер видит слово, как он распознает, что оно элементарное, имеющее не только использование, но и силу?» Если он также конечен, также связан с пространством и временем, как и все мы, как же он может претендовать на то, что услышав элементарное слово, способен его распознать, не превращаясь снова в метафизика? Мы можем найти ключ к разгадке в строке одного из немногих опубликованных его стихотворений (хотя, представляется, что он их написал много): «Человек есть начавшаяся поэма Бытия». Для него жизнь человека, точнее европейского человека, протекает в движении от одних конечных словарей к другим. Следовательно, если вы хотите выявить элементарные слова, нужно написать Bildungsroman о персонаже по имени «Европа», стараясь подметить моменты решающих изменений в его жизни. Представьте себе Хайдеггера, так относящегося к «Поэме Бытия», как критик мог бы относиться к «поэзии на английском языке». Какой-нибудь достаточно амбициозный критик, типа Блума, создаёт канон не только поэтов, но и поэм, и даже строк из этих поэм, пытаясь определить, какие строки каких поэм открыли или закрыли альтернативные пути для последующих поэтов. Именно «наиболее элементарные» строки английской поэзии определяют историческую позицию, в которой находится поэт XX века, пишущий на английском: они — дом, в котором он живёт, а не используемые им инструменты. Такой критик пишет Bildungsroman о том, как английская поэзия стала тем, что она есть сейчас. Хайдеггер же пишет Bildungsroman о том, по его словам, «что есть Бытие сейчас» 20. Он пытается определить, какие философы и какие слова были решающими в том, что Европа пришла к той точке, где она находится сегодня. Он хочет дать нам генеалогию конечных словарей, которая покажет нам, почему мы используем сегодняшний конечный словарь; генеалогия будет рассказом о теоретиках (Гераклите, Аристотеле, Декарте и так далее), которых нам надо было скорее пройти, чем обойти. Но критерий выбора того, каких мыслителей обсуждать и какие элементарные слова изолировать, состоит не во власти этих философов или слов над чем-то другим, нежели они сами — например, над Бытием. Они не раскрывают ничего, кроме нас — нас, ироников XX века. Они раскрывают нас, так как они сделали нас. «Самые элементарные слова, в которых Dasein выражает себя», не являются «самыми элементарными» в смысле близости к вещам, как они есть, но лишь в смысле их близости к нам. Подводя итог тому, что я говорил о Хайдеггере, я хочу сказать, что он надеялся избежать возврата Ницше от иронии к метафизике, ницшевского окончательного подчинения своему желанию власти, дав нам литанию, а не нарратив. Он прекрасно понимал проблему Гегеля и Ницше — как завершить нарратив — и в последние годы жизни он надеялся, что избежал той ловушки, в которую они попали, поскольку он считал свой нарратив об истории Бытия просто лестницей, которую можно отбросить, просто средством привлечь наше внимание к «элементарным словам». Он хотел помочь нам услышать те слова, которые сделали нас такими, какие мы есть. В конце концов, он решил, что нам следовало бы это делать не ради преодоления, например, «западной онтологии» или самих себя, но ради Gelassenheit, способности не искать власти, способности не хотеть преодолеть 21. Аналогии между описанной таким образом попыткой Хайдеггера и попыткой Пруста, описанной ранее, — достаточно очевидны. Усилие Пруста лишить авторитета понятие авторитета, переописывая все возможные авторитеты как собратьев по страданию, параллельно хайдеггеровской попытке слышать только отзвуки слов метафизиков, а не использовать их как инструмент. Его описание того, чем он занимался, как andenkendens Denken — припоминающего мышления — ещё более облегчает аналогию с Прустом. Оба считали, что если память может восстановить то, что создало нас, тогда это восстановление будет эквивалентно становлению тем, чем мы были. Обрисовав эту аналогию, я могу теперь объяснить, в чём, по моему мнению она неверна, почему, как я думаю, Хайдеггер проигрывает там, где выигрывает Пруст. Пруст выигрывает потому, что у него не было публичных амбиций — не было оснований полагать, что звучание имени «Германт» будет значить что-то для кого-то, кроме рассказчика. И если сегодня, однако, это имя для многих людей имеет резонанс, то только потому, что чтение этого романа для них стало подобно прогулке Марселя a cote de Guermantes — опытом, который они должны переописать и таким образом соединить его с опытом других, чтобы добиться успеха в собственных проектах самосозидания. Однако Хайдеггер думал, что он знает такие слова, которые имели (или должны были иметь) отзвук в сердце каждого в современной Европе, слова, которые имели бы значение не только для судьбы тех, кому довелось прочесть много книг по философии, но и для публичной судьбы Запада. Он был не в состоянии поверить, что слова, так много для него значащие — «Аристотель», «physis», «Парменид», пеin, «Декарт» и substantia — были лишь его приватными эквивалентами для таких слов, как «Германт», «Комбрэ» и «Жильбер». Но на самом деле, они только этим и были. Хайдеггер — величайшее теоретическое воображение своего времени (вне сферы естественных наук): он добился возвышенного, к которому стремился. Это, однако, не помешало тому, что он остался совершенно чуждым тем людям, которые не разделяют его ассоциаций. Для таких как я, которые их разделяют, он представляет собой показательную, гигантскую, незабываемую фигуру. Чтение Хайдеггера стало одним из тех опытов, с которым мы должны справиться, который мы должны переописать и соединить с другими нашими переживаниями, чтобы добиться успеха в наших собственных проектах самосозидания. Однако общественная полезность Хайдеггера равна нулю. Для людей, которые никогда не читали, или читали, но не нашли ничего, кроме развлечения в попытках метафизиков типа Канта и Платона стать причастными к аисторической силе, ироническая теория представляется абсурдной и чрезмерной реакцией на пустую угрозу. Для них хайдеггеровское andenkendes Denken — проект, не более необходимый, чем попытка Дяди Тома соорудить модель фортификаций Намура. Хайдеггер думал, что благодаря знакомству с некоторыми книгами, он сможет подобрать некоторые слова, которые были бы для современных европейцев тем же, чем для Марселя была литания его воспоминаний. Этого он не смог. Не существует такого списка элементарных слов, как не существует всеобщей литании. Элементарность элементарных слов, в хайдеггеровском смысле «элементарности», является делом приватным и идиосинкразическим. Список прочитанных Хайдеггером книг теперь не более централен для Европы и её судьбы, чем множество других списков множества других книг, во всяком случае, мы можем обойтись без понятия «судьбы Европы». Ибо подобного рода историческая драматургия — не что иное, как стремление отказаться от мыслей о смертности в пользу мыслей о причастности и инкарнации 22. Хайдеггер был абсолютно прав, говоря, что поэзия показывает, чем может быть язык, если он не используется как средство для конечных целей, но он ошибался, думая, что может существовать некая универсальная поэма — нечто, сочетающее в себе лучшие черты поэзии и философии, что находилось бы вне метафизики и иронизма. Фонемы действительно важны, но ни одна фонема не остаётся важной для многих людей на долгий срок. Определение Хайдеггером «человека» как «поэмы Бытия» было великой, но безнадёжной попыткой спасти теорию, опоэтизировав её. Но ни человек вообще, ни Европа в частности, не имеют судьбы; и ни то, ни другое не находится в тех же отношениях к какой-то больше-чем-человек фигуре, в каких находится поэма к своему автору. Ироническая теория также есть не что иное, как одна из значительных литературных традиций современной Европы, традиция, сопоставимая по значительности с достижениями, представлеными современным романом, хотя она имеет гораздо меньшее значение для политики, социальных надежд и человеческой солидарности. Когда Ницше и Хайдеггер продолжают восхвалять свои личные каноны, оставаясь верными тем мелочам, которые так много значат для них — они так же изумительны, как и Пруст. Они — фигуры, которые могут служить нам примером и материалом в наших собственных попытках создать новую самость посредством написания Bildungsroman о нашей старой самости. Но как только тот или другой заговаривают о современном обществе, или судьбе Европы, или современной политике, они становятся в лучшем случае пресными, в худшем — садистскими. Когда мы читаем Хайдеггера как профессора философии, которому удалось выйти за пределы своих собственных обстоятельств, используя имена и слова великих умерших философов, как элементы своей собственной литании, он предстаёт как в высшей степени симпатичная фигура. Но как философ нашей публичной жизни, как комментатор техники и политики XX века, он — злопамятен, мелочен, предубеждён, одержим — и, более того — жесток (как, например, в своём восхвалении Гитлера, когда евреи были изгнаны из университетов). Это положение повторяет утверждение, сделанное мною в конце предыдущей главы: ирония мало пригодна для общества, и ироническая теория — это если уж не прямое противоречие в понятиях, то всё же так отличается от метафизической теории, что не может быть оцениваема в одних и тех же с ней понятиях. Метафизика надеялась соединить нашу приватную и публичную жизни, показав, что само-раскрытие и политическое единство совместимы. Она надеялась создать конечный словарь, который не разрывался бы на приватное и публичное. Она надеялась быть одновременно прекрасной в пределах маленького приватного и возвышенной в пределах большого публичного. Ироническая теория стремилась к тому же синтезу, но не в системе, а скорее в нарративе. Но попытка была напрасной. Метафизики, вроде Платона и Маркса, надеялись, что сумеют показать, что если философская теория выведет нас из явлений к реальности, тогда мы окажемся в более удобной ситуации, чтобы стать полезными своим ближним. Оба они считали, что раскол между приватным и публичным, различие между долгом перед собой и долгом перед другими может быть преодолено. Марксизм был предметом зависти всех последующих интеллектуальных движений, поскольку некоторое время казалось, что он показывает, как синтезировать самосозидание и социальную ответственность, языческий героизм и христианскую любовь, отрешённость созерцателя и запал революционера. Что же касается моего мнения об иронической культуре, то я считаю, что эти противоположности могут быть соединены в жизни, но не в теории. Нужно прекратить искать преемника марксизму, теорию, которая сочетала бы благопристойность и возвышенность. Ироники должны примириться с расколом на приватное и публичное внутри своих конечных словарей, примириться с тем, что разрешение сомнений относительно своего конечного словаря не имеет ничего общего со стремлением спасти других от боли и унижения. Сочленение и переописание тех мелочей, что для кого-то важны — даже если это философские книги — не приносит понимания чего-то большего, чем ты сам, например «Европы» или «Истории». Нужно перестать пытаться соединить самосозидание с политикой, особенно, если мы либералы. Та часть конечного словаря либерального ироника, которая призвана иметь дело с публичным действием, никогда не подчинится другой части словаря и не сможет поддерживать её. В восьмой главе я ещё буду говорить о том, что либеральный политический дискурс сделал бы лучше, если бы остался таким же нетеоретическим и простодушным, каким он представляется (и каким его видел Оруэлл), вне зависимости от того, каким бы изощрённым не становился дискурс самосозидания. |
Я предпочитаю использовать слово «теоретик», а не «философ», поскольку этимология термина «теория» предоставляет мне искомые коннотации и позволяет избежать нежелательных. Авторы, к которым я буду обращаться, не думают, что существует нечто, называемое «мудростью», в допустимом для Платона смысле. Таким образом, термин «любовь к мудрости» оказывается неуместным. Напротив, теория предполагает обзор обширной территории со значительной дистанции, а это как раз то, что делают эти авторы. Все они специализируются на отстранённом, панорамном обозрении того, что Хайдеггер назвал «традицией западной метафизики», и того, что я называю «платонистско-кантианским каноном».
Иронический канон, который мне хотелось бы обсудить, напротив, представляет собой серию попыток, отстранившись, рассмотреть стремления метафизиков подняться на эти высоты, а также увидеть единство, на котором основана множественность этих стремлений. Иронический теоретик не доверяет метафизической метафоре вертикального взгляда вниз. Он замещает её исторической метафорой отстранённого взгляда на прошлое вдоль горизонтальной оси. Но отстранившись, он видит не общее, а очень своеобразный разряд людей, пишущих особого рода книги. Предмет иронической теории — теория метафизическая.
Илин К. И. Экософия духовной культуры будущего энциклопедия живого знания том 14
Московский Государственный Университет им. М.В. Ломоносова,
Институт стран Азии и Африки,
Институт языков и культур имени Льва Толстого
Таврическая Академия культуры
Оренбургский Государственный Институт менеджмента
Московский государственный Университет культуры и искусств
Индийский центр «Шри Чайтанья Сарасвати»
Международная ассоциация «Мир через культуру»
Издательская компания «МЕДИА-ИХАРА» (Чувашия)
Альманах «Любознание»
ЛАПИНА З.Г., Шилин К.И.
ЭКОСОФИЯ ДУХОВНОЙ
КУЛЬТУРЫ БУДУЩЕГО
энциклопедия ЖИВОГО знаниЯ
Том 14
Москва 2007
ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
авт. — автор (-ский; -ская)
амер. — американский
англ. — английский
антич. — античный
в. (вв.) — век (века)
в т.ч. — в том числе
в частн. — в частности
г. (гг.) — год (годы)
гл. — глава
гл. обр. — главным образом
гр. — древнегреческий
др. — другой(ая)
и т.д. — и так далее
и т.п. — и тому подобное
инд. — индийский (ая; -ое)
к.-л. — какой-либо
кит. — китайский
лат. — латинский
л-ра — литература
н.э. — нашей эры
напр. — например
нем. — немецкий
ок. — около
подр. — подробнее
пр. — прочий (-ее; -ая; — его; -их)
р. — родился
ред. — редактор (-ский)
рос. — российский
рус. — русский
с. — страница
санскр. — санскрит
сл. — славяне (ские; — ская; — ский)
см. — смотри
совр. — современный
сокр. — сокращение
соотв. — соответственно
ср. — сравни
ср. в. — средние века
т. — том
т.е. — то есть
т.к. — так как
т.н. — так называемый
т.о. — таким образом
ум. — умер
фр. — французский
цит. — цитирую (-емый…)
ч. — часть
ч.-л. — что-либо
яз. — язык
яп. — японский
ПРЕДИСЛОВИЕ
Упомянутые на титульном листе ВУЗы и иные творческие организации имеют непосредственное отношение к данному изданию.
1. В лаборатории «Экология культуры Востока» (созданной в мае 1993 г.) ИСАА МГУ разработана концепция ее сотрудниками Лапиной З.Г. и Шилиным К.И.
2. Институт языков и культур имени Льва Толстого (Ректор Тихонычева М.Д.) начал воплощать эту концепцию в практику учебного процесса.
3. Таврическая Академия культуры (Крым, Дунаева Н.Л.) была создана на основе концепции Экософии Живого знания, а Лапина З.Г. и Шилин К.И. выступили в роли ее учредителей.
4. С Оренбургским Государственным Институтом менеджмента (Ректор Свиридов О.А.) заключено соглашение о научном сотрудничестве.
5. Московский государственный Университет культуры и искусств (Ректор Крутова Н.В.) также поддержал данное издание.
6. С Международной ассоциацией «Мир через культуру» авторы работают уже много лет, а ее координатор Ю.А. Агешин принимает участие в разработке концепции «Образование через культуру».
7. Индийский центр «Шри Чайтанья Сарасвати» — соиздатель следующего тома «Энциклопедии Живого знания», посвящаемого Индо-Руссии.
8. Издательская компания «МЕДИА-ИХАРА» (Чувашия): И.Хара – один из соавторов концепции Живого знания.
9. Альманах «Любознание» (основатель Анисимов В.Е.) «отпочковался» от нашей «Энциклопедии Живого знания».
Данная работа имеет своим адресатом несколько ВУЗов России и Зарубежья, в конечном счете – всю систему высшего, а затем – и всего образования в мире, построенного ныне по западным стандартам, обнаружившим свою экологическую ограниченность. Авторы предлагают альтернативную концепцию, созданную на основе эко-гармоничного синтеза культур Востока-Запада-России — при особом акценте на духовных культурах Востока-России (Евразии).
Концепция создавалась на протяжении порядка 40 лет, и прошла ряд этапов. Данный труд был подготовлен 5 лет тому назад к изданию, но из-за финансовых трудностей не был опубликован. Авторы, возможно, больше, чем читатели, осознают необходимость доработки концепции. Хочется надеяться, что нам удастся издать доработанный и исправленный вариант. Следующие Проекты – заявка на новый вариант концепции.
Поделитесь с Вашими друзьями:
Эволюция биосферы самораскрытие через самосозидание — Документ
«Мудрость Дома Земля: о мировоззрении ХХI века» Экогеософский альманах, вып 4-5,
Под редакцией В.А.Зубакова. Санкт-Петербург – Донецк, 2003.
ISBN 966-8248-06-6
Эволюция биосферы: самораскрытие через самосозидание
А.Б.Казанский
Институт эволюционной физиологии и биохимии им. И.М. Сеченова РАН
ВведениеОпределение системного статуса биосферы в целом — не менее важная для человечества проблема, чем поиск отдельных связей и закономерностей биосферных процессов. Как оказалось, познание биосферы неотделимо от познания живого и наоборот, жизнь невозможно познать вне биосферного контекста. Еще в начале прошлого века выдающийся русский ученый Владимир Иванович Вернадский показал, что биосфера, или слой планеты, заселенный жизнью обладает рядом необычных свойств термодинамически неравновесной, антиэнтропийной живой системы. Английский ученый и инженер Джеймс Лавлок в семидесятых годах своим путем пришел к идее живой планеты. Согласно его гипотезе, планета, заселенная живыми организмами сама, как целое, приобретает некоторые свойства биологического организма, такие, например, как гомеостаз. Лавлок назвал эту необычную систему Геей (Gaia) по имени древнегреческой богини Земли (Казанский, 2000; Lovelock, 1972). Реализуются эти свойства в значительной степени за счет существования саморегуляторных процессов обратной связи в глобальных биогеохимических циклах ряда веществ, своего рода метаболитов Геи. Как правило, усилителями регуляторов в указанных цепях обратных связей выступают биологические организмы. В Гее биологические организмы и их физическое окружение — почвы, скалы, ландшафты, океаны, атмосфера составляют, в масштабе геологических времен единую развивающуюся систему, единый процесс, который и обладает саморегуляторными свойствами.
Критики, как из лагеря сторонников гипотезы, так и лагеря противников часто указывают на то, что биота часто дестабилизирует глобальный климат. В то же время и без биоты современная биосфера обладает саморегуляторными свойствами. Тем не менее, мало кто отрицает, что в процессе саморазвития биосферы, Геи, который носит в себе одновременно, черты биологической эволюции (филогенеза) и индивидуального развития (эпигенеза), сохраняется преемственность жизни. И это несмотря на происходящие время от времени кризисы экзогенного или эндогенного происхождения! Кроме того, современная структура биосферы могла быть создана и сохранена только при участии жизни. Иначе говоря, эволюция биоты как-то согласована с эволюцией среды и свойствами устойчивости и самовосстановления. Как совместить эти, казалось бы, противоречивые свойства в рамках единой модели эволюции биосферы?
По мнению ряда исследователей, Гея, как система хорошо вписывается в понятие аутопоэзиса или теорию самопродуцирующихся автономных систем (Jantsch, 1980; Lovelock, 1988, 1991). Концепция аутопоэзиса (или ее более обобщенный вариант, теория биологических автономных систем), как минималистская модель живого (Varela,1979) была предложена и интенсивно разрабатывалась чилийскими нейрофизиологами и кибернетиками Умберто Матураной и Франсиско Варелой около тридцати лет параллельно с синергетикой. Она является теоретическим и методологическим базисом современной кибернетики (так называемой “кибернетики второго порядка”) и биологического искусственного интеллекта, преобразует эпистемологию, когнитивные науки, теорию сознания, социологию и теорию менеджмента. Процесс может завершиться серьезным пересмотром всего методологического базиса не только этих теоретических областей знания, но и биологии, а также наук о Земле. Теория аутопоэзиса во многом дополняет синергетику в раскрытии сущности живых систем. В то же время, данная формальная теория живого все еще находится в процессе развития, она имеет слабые стороны и даже содержит противоречия в феноменологической части (“аутопоэтический наблюдатель”).
Настоящая работа — это предварительные размышления о возможности развития концепции аутопоэзиса с целью использования ее для более глубокого постижения процессов функционирования и эволюции биосферы.
Одна из целей работы — попытаться критически осмыслить то, насколько полно биосфера как система вписывается в понятие аутопоэзиса. Можно согласиться с Кентом Палмером, который предлагает определять биосферу, Гею как “холон”, или специальную аутопоэтическую систему, в которой целое точно равно сумме частей. Но при этом остается нерешенной проблема самодетерминации. Вектор развития теории биосферы видится в направлении создания теории эволюционной геофизиологии и биосферного функционального морфогенезиса. В работе предлагается модель эволюции биосферы, как прерывистого эпигенезиса организмоподобной автономной системы. В согласии с логикой автономных систем, выдвигается идея биосферного имунного ответа на разрушительную планетарную деятельность человеческого сообщества, вмешивающегося в биосферные круговороты.
В заключительном разделе предлагается модель герменевтической спирали эволюции биосферы, как самораскрытия бытия особого типа. Идея самораскрытия, идущая от древнегреческих философов и развитая в прошлом веке М.Хайдеггером в его варианте фундаментальной онтологии (онтологический монизм), дополненная идеей диалога может существенно обогатить философию самосозидания и самоорганизации, которой привержена теория аутопоэзиса. Правда, при этом в естествознание привносится парадоксальность, характерная для иной рациональности, развивавшейся на Востоке.
Таким образом, главная цель работы – наметить контуры определения системного статуса биосферы. Достижение этой цели видится на пути синтеза этих базовых подходов к познаниию живого и биосферной организации. Перспективной стратегией анализа живого и биосферы является рассмотрение явления одновременно на нескольких семантических уровнях (философском, метасистемном, системном).
В Приложении даются пояснения в отношении часто используемых понятий (рекурсия, бутстрап, синергетика).
1.Элементы теории аутопоэзиса
В узком смысле слова, аутопоэзис — это минималистская метасистемная теоретическая модель жизни, базисом которой является понятие живого организма. При этом сам организм представлен формально в виде самопродуцирующейся автономной системы, то есть самоорганизации особого типа. В начале семидесятых, чилийский нейрофизиолог и кибернетик Умберто Матурана и его молодой сотрудник Фрациско Варела пришли к определению аутопоэтической системы, формальной метатеоретической модели живого организма и в качестве примера построили компьютерную модель подобной системы в виде клеточного автомата (Varela, 1979).
Аутопоэзис (autopoiesis) означает “самопродуцирование”, неологизм, термин, составленный авторами из двух слов древнегреческого происхождения “auto” – “сам” и “poiesis” – “строить, творить, производить” (в древней Греции поэт– это творец в довольно широком смысле слова). Аутопоэзис находится в диалектическом единстве со своей противоположностью — аллопоэзисом. Аллопоэтическая система производит нечто “на экспорт”, не имеющее отношение к собственным компонентам. Она не способна самопроизводиться.
Ф. Варела дает следующее упрощенное определение аутопоэтической системы (Varela, 1979, p. 13).
“Аутопоэтическая система организована (определена как единство) в виде сети процессов продукций (синтеза, трансформации и деструкции) компонент, которые производят компоненты, которые: (1) путем взаимодействия друг с другом и трансформации непрерывно регенерируют и реализуют сеть процессов (отношений), которые производят их
и (2) которые конституируют ее (аутопоэтическую машину) как конкретное единство в пространстве, в котором они (элементы) существуют путем определения замкнутой топологической области ее реализации как такая сеть”.
Из этого следует, что аутопоэтическая машина постоянно генерирует и определяет свою собственную организацию через свою работу как системы по производству своих собственных компонент, и делает это в бесконечном круговороте (обороте) компонент при условиях постоянных возмущений, вызванных воздействием среды и компенсации этих возмущений. Поэтому, аутопоэтическая машина — это гомеостатическая машина (скорее, “гомеореляционная” (“relation-static”), статическая в плане системы особых отношений, а не состояния), система, которая имеет свою собственную организацию, определенную как сеть связей отношений в качестве фундаментального инварианта.
Таким образом, реализация аутопоэтической организации — результат ее собственной работы. В такой системе продукция и продукт не отличины. Иначе говоря, аутопоэтическая организация рекурсивна и самореферентна (в процессе работы обращается сама к себе). Она реализует бутстрап или бесконечную рекурсию (см. Приложение), когда части и целое находятся в состоянии взаимной согласованности и динамического взаимоперехода.
Классической аутопоэтической системой является биологическая клетка. Это сложная продукционная система, производящая и синтезирующая макромолекулы белков, жиров и энзимов, составляющих в среднем 104 единиц. Общая популяция макромолекул обновляется 104 раз за жизненный цикл. Несмотря на это, клетка сохраняет свои отличительные черты, целостность, относительную автономию. Она производит мириады компонент и тем самым производит только себя. Клетка использует 109 различных молекул за жизнь, сохраняет единство и целостность, хотя компоненты непрерывно или периодически распадаются, создаются, производятся и потребляются. Это и есть аутопоэзис.
В противоположность этому, кристалл — пример не аутопоэтической, (статической) системы. Пространственные отношения между компонентами определяют организацию кристаллической решетки, которая определяет его как член частного класса кристаллов, в то время как тип компонент, составляющих его, определяет его как частный случай класса. Таким образом, организация кристалла определяется пространственными отношениями, которые определяют относительные положения его компонент, в то время как последние определяют единство в пространстве существования — в физическом пространстве.
В аутопоэтических системах наоборот, пространственные отношения между компонентами определяются сетью процессов продукций компонент, конституирующих ее организацию и поэтому, они непрерывно изменяются, обновляются. Онтологически, статус живых систем и аутопоэзиса определяется как “процессуальное бытие” (“Process Being”) (Palmer, 1996). Кристаллическая организация — это связи между компонентами, а не отношения между процессами продукции компонент. То есть кристалл — область процессов, а не область связи процессов (процессов процессов), как аутопоэзисе. В этом смысле, кристаллы относятся онтологически к бытию статичному (Static Being).
Итак, аутопоэзис выступает как более базовая модель живого, нежели неодарвинизм или его современный крайний вариант — “докинизм” (популярная концепция эгоистического гена в изложении Р.Докинза, а также меметика, содержащая идею социальных “самореплицирующихся структур”). Вместо царившего дарвиновского видоцентризма и структуроцентризма предлагается организмоцентризм, вместо структурных эволюционных изменений дарвинизма — эволюция организации. Размножение организма является вторичным, не базовым свойством жизни. Появление размножения и вместе с ним эволюции путем репликации (дарвиновской эволюции) свидетельствует лишь о включенности данного организма как элемента в организм более высокого ранга и о направленной разбалансировке в аутопоэзисе процессов рождения и распада элементов.
В модели аутопоэзиса подчеркивается кругообразный, замкнутый, циклический и рекурсивный характер организации обобщенных процессов продукции элементов. Коллективный синтез элементов, их комбинаторное соединение, конечная жизнь и распад на субстратные единицы являются абсолютно необходимыми составляющими аутопоэтического процесса и жизни, как особой организации. Фактически, это обобщенное описание клеточного метаболизма. Удивительно, но к этому обобщенному метаболизму в той или иной степени удается свести практически все процессы в живом организме. Подход дает совершенно новый взгляд на процессы, происходящие в имунной и нервной системах, в психологии, он используется при построении теории сознания, в социологии, в экологии и представляется многообещающим в науках о Земле.
Базовая аутопоэтическая самопродуцирующаяся организация является инвариантной частью, внутренней глубинной структурой, которую организм “стремится” сохранить. При этом более гибкая и подвижная часть структуры организма, включающая в себя границу, отделяющую его от среды, может существенно изменяться в процессе особого “холистского” взаимодействия со средой (структурного сопряжения, структурной парной координации — “structural coupling“). Матурана и Варела называют структурой именной эту часть, а аутопоэтическую организацию — просто организацией. Таким образом, в аутопоэзисе зафиксирован “дуализм организации и структуры”. Живой организм сохраняет свою аутопоэтическую организацию, компенсируя возмущения экзогенного и эндогенного происхождения структурной перестройкой. Это не значит, что довольно устойчивая аутопоэтическая организация не может плавно эволюционировать в процессе взаимодействия со средой. Сохранение продукционной организации — просто родовое свойство жизни, ее суть, ее экзистенциальная сущность.
Аутопоэтическая организация является открытой в физическом плане, но организационно замкнутой иногда даже говорят логически замкнутой. Все внешние воздействия “структурно детерминированы”, их эффект определяется структурой самой системы. Они вызывают структурные перестройки, возмущения внутри системы и ее целостный ответ. Смысл и информация (ин — формация) порождаются внутри системы, носят локальный, внутрисистемный характер. В данном контексте часто упоминают известное образное высказывание Г.Бейтсона:
“Если вы пинаете камень, он движется с энергией, которую он получил от вашего пинка. Если вы пинаете собаку, она движется с энергией, которую получает от своего метаболизма” (Бейтсон, 2000, с. 447).
Как уже говорилось выше, с окружающей средой аутопоэтическая система взаимодействует как единый коллектив, как целостность. Более того, в какой-то мере, роли организма и среды уравниваются. В процессе структурного сопряжения со средой в организме происходят адаптивные структурные перестройки. Но и в среде происходят возмущения под воздействием организма. Среда не рассматривается как нечто инертное. В процессе взаимодействия организм и cреда (которая может включать другие организмы) выступают как коэволюционирующие, в чем-то равные исторические партнеры, участвующие в своего рода танце. Успех танца зависит от согласованности действий партнеров. Активным, подстраивающимся партнером является каждый организм. Он постоянно обучается, накапливает опыт в процессе этого танца. Фактически он постоянно самоподдерживается как динамический процесс в ходе особого взаимодействия со средой. Пока танец успешен, организм выживает и его поведение, взаимоотношение со средой расценивается как понимающее, жизнеспособное, а его когнитивные способности считаются адекватными условиям существования. В этом смысле, живые системы классифицируются Ф. Матураной как когнитивные системы, а процесс жизни — как процесс познания (Матурана, 1975; Maturana, 1970).
Творцы аутопоэзиса придерживаются концепции радикального конструктивизма и прагматической трактовки разума и познания. Мышление — это воплощенное мысле-действие, разумное поведение в среде, это процесс коллективного соучастия в действе, направленный на выживание в широком смысле слова. В отличие от замкнутой самопродуцирующейся организации, сам процесс мышления — это не локальный процесс в мозгу (известная метафора “чан с мозгами”), или процесс имманентный телу, а контур отношений соучастия в коллективном действе (Бейтсон 2000). Процесс мышления необходим для выживания организации, которая организует эти контура.
При этом Бейтсон уточняет, что информация состоит из эффективных, то есть воспринимаемых системой, актуальных для нее различий, это различие, порождающее каскад различий в среде. Акт различения — это квант “мысле-действия” живой системы, базовая функция аутопоэтического наблюдателя, поэтому мыслительный многоконтурный процесс можно свести к замкнутым Бейтсоновским циклам трансформ различений, превращений одних различений в другие. В каком-то смысле жизнь – это различие, порождающее замкнутый контур различий. Здесь явно звучит семиотический, знаковый аспект живого. При этом Бэйтсон хотел остаться в рамках классической теории логических типов Рассела – Уайтхэда.
В отличие от Бейтсона, Ф.Варела использовал для построения своего формализма неклассическую логику, арифметику и целое исчисление Спенсера- Брауна (“исчисление индикаций”), оперирующее именно с различением. Инструмент позволяет выявлять и базовые инварианты таких циклов трансформ различений, так называемое “собственное поведение” (“eigenbehavior”). Это понятие, введенное в кибернетику второго порядка ее основателем, Фон Ферстером, идейно близко собственному вектору линейного пространства, используемого в математической физике.
Можно усмотреть в контурах Бэйтсона и в аутопоэтическом наблюдателе хайдеггеровскую заброшенность, погруженность, бессознательную укорененность человека, “здесь-бытия”, Dasein в повседневной деятельности, практике. В концепции аутопоэзиса это проявлено еще более ясно (Varela, 1999). Фактически, Матурана и Варела, по аналогии с фундаментальной онтологией, экзистенциальной феноменологией Dasein конструируют фундаментальную онтологию, экзистенциальную феноменологию живого организма, своего рода Daleben, “здесь — жизнь”, жизнь от первого лица. При этом вводится понятие аутопоэтического наблюдателя, о котором не имеет смысла говорить, что в каких-то его структурах отражается объективная реальность. Нет, он порождает эту реальность в процессе взаимодействия с нею. Если учесть, что человек также является живой системой и субъективным аутопоэтическим наблюдателем, хотя и эволюционно продвинутым (через язык человек еще и социальная система, поэтому это на самом деле, “наблюдатель-общество” (Varela, 1979)), то в результате мы получаем своеобразную релятивистскую онтологию. Матурана говорит, что он идет по острию ножа между солипсизмом (в котором обвиняли Э.Гуссерля) и объективизмом. Эта своеобразная феноменология все еще находится в процессе разработки и редко используется в конкретных приложениях. В то же время, здесь есть поле для дальнейшего развития феноменологии живого.
Критики справедливо утверждают, что логически, ситуация в случае аутопоэтического наблюдателя еще менее ясная, чем в фундаментальной онтологии хайдеггеровского Dasein. У Хайдеггера — разговор с миром от первого лица, то есть человека, “понимающего бытия”. Здесь — один субъективный аутопоэтический наблюдатель наблюдает со стороны отношения другой подобной системы со средой (осуществляя в силу своих когнитивных возможностей выделение самой системы и ее среды). Противоречия и недостатки, присущие этой стороне аутопоэзиса пытается преодолеть Кент Палмер, один из ведущих американских системных теоретиков, редактор интернет-сайтов по философии аутопоэзиса (Palmer, 2001). Для этого ему пришлось ввести дополнительно мета-системый уровень рассмотрения, подчиняющийся восточной индийской логике.
Теория аутопоэзиса У.Матураны и Ф.Варелы и теория биологической автономии Ф.Варелы (более общий класс систем) — это попытка уйти от монополии в биологии неодарвинистского видоцентризма, не противопоставляя ему организмоцентризм, а рассматривая их как особую (см. ниже), диалектическую пару, сосуществующую в рамках триады. Это касается и позитивистских оснований науки, позитивистской философии, все еще доминирующих в научном сообществе. Творцы аутопоэзиса и кибернетики второго порядка рассматривают их как частные случаи более общей онтологии и эпистемологии.
Аутопоэзис — отказ от теории логических типов Фреге, составляющих логический фундамент трехтомной Principia mathematica А.Н.Уайтхеда и Б.Рассела. В теории Фреге атомарные единицы заданы и не влияют на функционирование высших типов. Как образно выражается Ф. Капра (2002) (Capra, 1996), в рамках такого подхода иерархия логических типов чего бы то ни было предстает в виде дерева с корнями, стволом и ветвями. В пост-неклассической науке, каковой является теория аутопоэзиса да и в самой природе картина иная. Корни и ветви дерева спутаны. Более того, в этой сети присутствует сам наблюдатель — участник, описывающий эту картину. По мнению Ф.Капра, здесь есть сходство с так называемой концепцией “сеть языка”, которой занимался поздний Витгенштейн. Проблема с различением типов возникает из-за рекурсивности и самореферентности (ссылки на себя).
Неклассическая логика, использованная Спенсером-Брауном (Spenсer — Brown, 1969), приспособлена для анализа подобных систем. В своей монографии “Законы формы”, Спенсер-Браун, талантливый ученик Бертрана Рассела предложил “нечисловую арифметику” и целое исчисление, оперирующее не с числами, а с особыми символами — операциями элементарного различения. Эта новая математика, базирующаяся на иной логике, была приспособлена Л.Кауффманом и Ф.Варелой (Kauffman and Varela, 1980) для формализации понятия биологической автономии, описания динамики аутопоэтического процесса и выявлении в нем инвариантов поведения (eigenbehavior).
В теории типов Фреге нашла отражение системная теория, вышедшая из инженерии и компьютерной науки с их установкой на дизайн. Цель дизайна — мотивация силы. В ней зафиксирована особая позиция независимого наблюдателя, дистанцирущегося от наблюдаемой системы. С ним связано также понятие точки зрения. Механизмы функционирования здесь описываются с помощью понятий входов — выходов, а используемая рекурсия всегда конечна.
В естественных биологических системах идея входа-выхода часто не работает. Таким процессам свойственна кругообразность, цикличность, бесконечная рекурсия. Наличие многоуровневости не противоречит демократизму ее организации, одинаковой важности большого и малого. Здесь нет единого управляющего центра, диктатора. Без сомнения, Матурана — яркий представитель американского прагматизма, разрушающего идеалы викторианского иерархического порядка во всем. Он подглядел у живых систем совсем иной тип организации. Аутопоэзис — это и путь к герменевтизации естественной науки и объединения ее с теорией познания. Варела (Varela, 1979) называл ее “натур — эпистемология” (“epistemology naturalized”).
Наконец, Ф.Варела попытался преодолеть “одноуровневую” диалектику Гегеля и дуализм вообще. В своем варианте “негегелевской диалектики” он рассматривает несимметричное отношение составляющих диады. Они находятся на разных уровнях. При этом одна из составляющих возникает из другой. Более того, он вводит в формальный аппарат исчисления индикаций динамическую “операцию звезды” (Varela, 1979), связывающую элементы диады и фактически превращающую ее в динамическую “живую” триаду.
Более подробно некоторые неклассические аспекты теории аутопоэзиса, связанные с концепцией аутопоэтического наблюдателя, “инактивизмом,” и философским конструктивизмом (Varela, Thompson and Rosch, 1991) в настоящей работе не затрагиваются (см. Казанский, 2003).
XII. Человек: творение, сотворение или самосозидание?
1. Что такое метафизический вопрос?
В этом последнем разделе мне предстоит самое трудное и, скорее всего, невозможное: дать определение человеку как существу, ему не поддающемуся, объяснить человека как что-то, либо имеющее, либо не имеющее истоки и начала, или же имеющее их как нечто недостижимое или беспрестанно самосозидаемое и потому не-о-предéливаемое, не имеющее предела.
Трудным является способ, каким приходится иметь дело с этими проблемами. Собственно, речь идет об одном из компонентов того способа, который я называю метафизическим предположением или вопрошанием. Как было замечено в начале книги, наиболее приемлемым и «благодатным» мне представляется метод здравого смысла, рационального, трезвого, осмотрительного, скептического, вероятностного, объективного и научного описания вещей, процессов, человеческих реальностей, рассказ о них как о таких, каковыми они предстают нашим, по возможности, незамутненным чувствам, разуму, воображению. Казалось бы, здесь нет места никакой метафизике. Однако природа человеческой реальности и природа окружающей его действительности настолько сложны, бесконечны, удивительны, естественно чудесны и естественно таинственны, что без определенной доли гипотез, фантазии и ничем не подкрепляемых предположений трудно различить их целостность и вместить их в разум и воображение.
Обращение к метафизическому вопрошанию, вопрошанию человека о самом себе, оправдано прежде всего тем, что речь идет о гуманистическом, а не строго научном вопрошании.
Гуманизм — это не наука, хотя он и опирается на ее данные и методы, а мировоззрение. Как справедливо замечает Дж. Ван Прааг, сам гуманизм невозможно определить способом, каким определяются научные понятия, поэтому более подходящими являются здесь скорее «осторожные описания, чем недвусмысленные определения», а метод, каким достигается описание феномена гуманизма, состоит из двух основных подходов: «Первый подход ведет к феноменологическому описанию, второй — к утверждению долженствований» (The Humanist Alternative. P. 43.).
Метафизические предположения — это особого рода бездоказательное в научном смысле знание, оправданием которого, во-первых, является внутренняя потребность человека в единой, универсальной и завершенной картине мира, во-вторых, естественная потребность человека [323] сформулировать само метафизическое предположение или вопрос, с помощью которого ему хочется дополнить научное знание, в-третьих, отсутствие иных способов осмысления, кроме очевидно неприемлемых, т.е. «сверхъестественных», мистических и т.п., в которых человек, по сути, уже ничего не осмысляет и находится не в самом себе, не в своем сознании, разуме и естественности, точнее нормальности ощущений и эмоций; он становится одержимым чем-то таким, что уже не контролирует, но что, напротив, захватывает его, владеет им как несвободным, несамостоятельным, сбитым с ног, лишенных своих основ и своей точки зрения существом (таковы все виды догматического, фанатического или мистического мышления).
Обращение к метафизическому способу познания означает выход на границу естественного, «посюстороннего» познания, на то острие ножа, одна сторона которого — достоверное, рациональное и обоснованное знание, другая — мистическое, паранормальное, «сверхъестественное знание», а в действительности — псевдознание, всерьез принимаемая иллюзия, то есть иллюзия, принимаемая за действительность и даже «сверхдействительность».
Метафизическое предположение может обладать и обладает осмотрительностью и, так сказать, высокой степенью приличия потому, что оно не более чем предположение, и постольку, поскольку в качестве метафизического оно определенно указывает на свою как минимум не до конца объективную, научную, рациональную обоснованность, а в чем-то и на невозможность такого обоснования. Тем самым оно, не отрекаясь от своей метафизичности, то есть убежденного, уверенного стремления заключать в себе, обсуждать и решать вопросы первооснов, начал и концов, возможного и невозможного, бесконечного, невероятного, абсолютного, непостижимого, — ставит определенные границы статусу того знания и оценки, которые оно предлагает нашему разуму, сознанию и воле. Этот статус и есть собственно предположение, гипотеза или вопрошание. Не более, но и не менее того.
Может возникнуть сомнение: а обладает ли какой-либо реальной ценностью метафизический вопрос, если даже он честно признается в своей необоснованности? Какова реальная «польза» и смысл тех гипотетических и пробабилистических ответов, которые он нам предлагает? Я думаю, что смысл и польза не являются здесь нулевыми. Напротив, они обладают важными и реальными функциями. Они служат как бы вехами или указателями границ реального и нереального, ориентирами в сфере превращений друг в друга определенности и неопределенности, хотя и сами они становятся в этой области достаточно зыбкими и неопределенными. Область метафизического — почти [324] всегда пограничность, требующая своего, хотя бы сколько-нибудь теоретического и прагматического освоения, территория, в которой, по выражению одного современного автора, «ходят наугад», на всякий случай, на авось и на свой страх и риск. И это хождение тем более оправдано, что отвечает тем реальным, как минимум психологическим, а фактически экзистенциальным, жизненным, но отнюдь не патологическим или выходящим за рамки нормы человеческим потребностям, стремлениям и желаниям, которые и оформляются как метафизические предположения.
Между тем, они не являются прерогативой только философии. Область их бытования гораздо шире: от художественного творчества до научного. Без гипотез и не верифицируемых в ближайшей перспективе идей и предположений не обходится ни одна наука. «…Вполне допустимо, — замечают Пригожий и Стенгерс, — рассматривать возможность существования других Вселенных, предшествовавших нашей, равно как и появление новых Вселенных в будущем» (Пригожий Н., Стенгерс, Н. Время, хаос, квант. С. 238). Это — пример очевидного метафизического предположения. Метафизическое вопрошание человека — возможно, его самое мощное передовое, «пограничное» познавательное оружие перед лицом абсолютных, фундаментальных и «окончательных» реальностей, перед лицом «проклятых» вопросов человеческого существования. В этом смысле они — способ его интеллектуального, психологического, но прежде всего нравственного выживания и само-стояния. Человек — это «машина» по воспроизводству и метанию в бесконечность и невероятное метафизических столь же бесконечных и безосновных вопросов. На некоторые из них ему иногда удается получить верифицируемый достоверный ответ и тогда этот вопрос, как и ответ на него, получает статус научного.
Сама личность — колоссальный вопрос для самой себя, и она непобедима никем и ничем тогда и постольку, когда и поскольку продолжает и продолжает вопрошать колоссальным и невероятным, то есть метафизическим образом.
131496 (Самовоспитание и его роль в развитии личности) — документ, страница 3
Эффективность же самовоспитания выявляется в процессе последующей личностной самооценки.
2.Понятие самосозидания и самостроительства и препятствия на их пути
Созидание — высокое значение слова, означающее создавать через творческие усилия.
Самосозидание — творческие усилия, направленные человеком на самого себя. Самосозидание требует способностей к рефлексии на самого себя, на других, а также на те значимые для саморазвития человека сущности Великого поля общественного сознания, которые могут продвинуть человека в его стремлении к созиданию себя как личности.
Самосозидание осуществляется с помощью самоанализа, самопознания, самосознания, самообучения, самоопределения, самоконтроля, самоограничения, самостоятельности, самостояния и других внутренних побуждений человека, направленных на самого себя. Помимо всех этих значимых для самосозидания личности понятий, нельзя обойти и такие понятия, как самоидентификация, самообособление и самоотчуждение. Весь набор понятий имеет два акцента: на первую часть всех перечисленных слов — сам- и само-, а также на привязанную к ней столь же значимую часть с указующим смыслом того, что же осуществляет этот «сам».
Сам — местоимение, употребляемое при существительном или личном местоимении, обозначает, что именно это лицо непосредственно участвует в действии (вспомним: еще в раннем возрасте ребенка научают отстаивать свою самость: «Я», «Я сам», — заявляет он всякий раз, когда хочет испытывать свою самостоятельность).
Само- — первая составная часть сложных слов, кроме прочих значений обозначающая направленность воздействия на самого себя.
Самосозидание всегда требует от человека сосредоточения на своих особенностях, которые он помышляет развить или от которых хочет избавиться.
Самосозидание требует от человека человечности — свойства человеколюбия. Человечный человек — внимательный, отзывчивый, чуткий к другим людям. Только подлинная личность обладает человечностью.
Размышляя над двоичностью сущности человека, я в свое время пришла к пониманию того, что в этой связи человек должен обладать набором качеств, презентирующих его как социальную единицу и как уникальную личность. Эти качества, присутствуя в человеке и взаимодействуя друг с другом, и должны созидать то уникальное в нас, что мы называем «личность». За всеми качественными характеристиками должны просматриваться присущие человеку ответы его двоичной сущности.
Как существо родовое, как социальная единица, включенная в общеродовое «мы», человек должен быть ориентирован на отношения, удачно выраженные К. Марксом моделью: человек — род — человек. Эта модель явственно демонстрирует взаимную обусловленность отношений людей родовыми ожиданиями.
В этой связи считаю правильным, обращаясь к самосозиданию человека, обсудить в первую очередь не очень популярные сегодня в нашей обыденной жизни такие качества, как смирение и послушание.
Смирение и послушание выступают как ценности православия и традиционной культуры обыденной жизни людей многих стран, исповедующих православие.
В православии смирение и послушание чаще именуются смиренномудрием. Бесконечное смиренномудрие рождает в душе …
Творчество — феноменологическая сущность личности
Творчество — глобальная проблема, которую стремятся постичь многие философы, искусствоведы, психологи, физиологи и другие представители наук, заинтересованных в постижении этого феномена.
Исследователей, глубоко изучающих проблему творчества, жаждущих познать его истинную сущность, так много, что их идеи не поддаются системному обзору — обязательно специалист, взявшийся за этот труд, упустит или не посчитает нужным обратиться к тому или иному автору, который также принял участие в попытке постичь суть этого феномена — явления, процесса, деятельности, созидания бытия.
Я понимаю творчество как феноменологическую сущность личности.
Если общественное единство является носителем традиций, определяющих устойчивость и непрерывность общественного бытия, то носителем «временной изменчивости», творческой активности становится отдельная личность в лице ее индивидуальной свободы»1.
По своему человеческому темпераменту я была бы готова сразу начать с изложения своего видения этого Божьего дара в человеке. Однако как существо социальное и как человек, уважающий традиции, прежде приступлю к некоему обзору исследований творчества.
Полагаю, что будет верным предупредить моего читателя, о чем я имею намерение говорить в этой части моего труда.
Во-первых, следовало бы в качестве предтечи к обсуждению творчества обратиться к тому, о чем думали и продолжают думать ученые далекого и недавнего прошлого. У меня при этом нет задачи назвать всех размышляющих по этому поводу. Я хочу лишь сделать значимые для меня акценты.
Во-вторых, считаю правильным для себя коснуться предпосылок к творчеству.
В-третьих, считаю обязательным для себя обсудить социально-исторические детерминанты творческой деятельности.
В-четвертых, считаю обязательным для себя обратиться к обсуждению внутренней позиции человека, включенного в творчество как деятельность.
В-пятых, считаю правильным для себя обратиться к проблеме творчества, сопряженного с чувством личности.
Заключение
Подводя итоги проделанной работы, хочется отметить тот я думаю, неоспоримый факт, что задатки творческой личности есть у каждого человека. Нужно эти задатки обнаружить и исходя из них, формировать свою неповторимую творческую личность. Пожалуй, не стоит вкладывать в понятие «творческая способность личности» только художественно — эстетическую направленность. Творчество присутствует в любой работе, во всяком учении, стоит лишь немножко включить воображение. Буквально недавно беседуя с дворником, расчищающим снег я спросил есть ли в его работе элемент «творческости», и он ответил: «Конечно, есть. У меня есть куча свободного времени для того, чтобы сочинять стихи, придумывать модели ручных снегоочистительных машин, и все это, заметь, на свежем воздухе. А еще, встань повыше, посмотри, как расчищены дорожки на детской площадке…. ». Я посмотрел, оказалось, он расчищал их в форме звезды, «лучи» которой вели от центра к подъездам домов на строго определенном расстоянии друг от друга.
Итак, самовоспитание — педагогически управляемый процесс. Психологическая и практическая подготовка к работе над собой составляет одну из важнейших задач воспитания. Я попытался выделить основные этапы возникновения и развития самовоспитания.
Во-первых, это осознание своего образа жизни, осмысление значимости той деятельности, которая требует самовоспитания..
Во-вторых, овладение навыками самостоятельной работы в той области деятельности, в которой хочу добиться успеха.
В-третьих, составление программы самовоспитания. Это очень важный этап работы над собой. Здесь требуется помощь, чтобы оценить, насколько объективно судишь о себе, верные ли цели я ставлю и нужные ли приемы выбираю.
В-четвертых, организация самовоспитания в избранной деятельности. Это наиболее ответственный этап при переходе от воспитания к самовоспитанию. Без конкретной деятельности желание стать лучше останется только желанием.
В-пятых, надо включить самовоспитание в целостный процесс формирования личности. Высший этап перехода воспитания в самовоспитание начинается тогда, когда хочешь и умеешь работать над собой, когда оформились мотивы, цели и методы самовоспитания.
Таким образом, если убедить себя в необходимости самовоспитания, то процесс формирования творческой личности будет протекать более эффективно.
Таким образом, самовоспитание является неотъемлемой частью развития творческих способностей личности. Самовоспитание помогает подростку справиться с собственной ленью, побороть дурные привычки, относиться к себе и своему творчеству критично, что в большей степени обуславливает уровень профессионализма в той или иной творческой деятельности, т.е критично относясь к своей деятельности человек видит где ему стоит «поднажать», а где и «попустить», или выбрать другой путь для своей творческой деятельности.
Список литературы
1. Анн Л.Ф. Психологический тренинг с подростками. — СПб.: Питер, 2006.
2. Грецов А.Г. Практическая психология для подростков и родителей. — СПб.: Питер, 2006.
3. Дебесс М. Подросток. — 20-е изд. — СПб.: Питер, 2004.
4. Лупьян Я.А. Барьеры общения, конфликты, стресс… Мн.: Высш. шк., 1986.
5. Малахова И.А. Развитие личности. Ч. 2. Художественно-творческая деятельность. Мн.: «Беларуская навука», 2003.
6. Прокопьев И.И. Педагогика. Основы общей педагогики. Дидактика \ уч. пособие. И.И. Прокопьев, Н.В. Михалкович. — Мн.: ТетраСистемс, 2002.
7. Столяренко Л.Д. Основы психологии. 8-е изд., перераб. и доп. Учебное пособие. (Серия «высшее образование».) — Ростов-на-Дону: Феникс, 2003.
8. Харламов И.Ф. Педагогика: краткий курс: учебное пособие / И.Ф. Харламов. — 3-е изд. — Мн.: Высш. шк., 2005.
9.http://www.psychologos.ru/%D0%A1%D0%B0%D0%BC%D0%BE%D0%B2%D0%BE%D1%81%D0%BF%D0%B8%D1%82%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D0%B5
10. http://www.vfly.ru/book/lichnost_samosozid_i_tvorch.htm
11. http://www.ageyev.kz/books/Deyatelnost/Chapters/7/7.6.htm
12. http://revolution.allbest.ru/psychology/00021451_0.html
Персональный сайт «Видение» — Часть 4. Самосозидание через творчество
Итак, мы пришли к тому, что творчество — это самопознание. Творец познает себя через познание своего творения. И для этого ему необходимо творить.
Но неужели Бог Сам Себя не знает? — может быть, спросит удивленный читатель. Разве у Него есть потребность в самопознании?
В дерзновении предполагаю, что, таки да, Господь Бог, благословенно Имя Его, до конца и не знает, на что Он еще способен. А если бы знал, то, вероятно, Ему было бы уже не столь важно и интересно творить.
Видите ли в чем дело, любой истинный творец (а не ремесленник) в процессе творчества никогда не знает, как в конечном итоге, будет выглядеть его произведение. Почему? Потому что творчество — созидание нового. Чего еще не было и не существовало.
Иными словами, Бог — это первооткрыватель и у кого из людей хватит смелости сказать, что Бог не испытывает удивления и радости открытий!
Какая-то необъяснимая тайна присутствует в творчестве, благодаря которой и возникает это новое, неведомое до определенного момента даже самому творцу. А Бог, как сказано в Библии, творит все новое. Новое даже для Самого Себя. А в противном случае, Бог не творец, а ремесленник, создающий под копирку. Что, конечно же, не так. Творец творит и до конца не знает, что у него получится.
Бывает и так, что произведение не удовлетворяет автора и он его уничтожает. Как произошло, к примеру, со вторым томом «Мертвых душ» Гоголя. Да и первый вариант мира, в какой-то момент перестал удовлетворять Творца и Он его уничтожил в водах потопа.
Дав человеку свободную волю, Бог увидел, к чему это может привести. Повествуя об этом, Библия говорит, что Бог раскаялся в том, что сотворил человека на земле и восскорбел в сердце Своем. И это не просто красивый поэтический образ или «антропоморфизм», как говорят некоторые исследователи Библии.
Через акт раскаяния происходит совершенствование, осуществляется изменение способа жизни или творчества. Творец пребывает в поиске и ищет лучшие решения.
Бог неустанно продуцирует новые идеи и осуществляет их. Представляете, какая у Него мотивация для творчества!
Меня, вашего покорного слугу, например в творчестве привлекает именно это — чудо, тайна. Ты садишься за стол и склоняешься над чистым листом бумаги или над клавиатурой фортепиано — и в какой-то момент ты переходишь рубеж извесного и отправляешься в свободный полет. Что ведет тебя в этом полете, ведь ты не знаешь, где приземлишься?
А что ведет Бога?
Я думаю, что Бог обладает коллосальнейшей потенцией творчества, которая жаждет реализоваться. Это вечно неиссякающий источник, чрево творящее, создающее из хаоса гармонию и красоту. Именно этим — вечно новым творчеством и творением Себя и объясняется потребность самопознания. Ведь творец, как мы уже упоминали, занимаясь творчеством, не просто творит мир, он еще и творит самого себя. И оценивая свое творение, познает самого себя. Он обновляется вместе со своим творчеством и вместе со своим творением. Более того, Он обновляется именно своим творчеством. Творчество — это инструмент обновления!
Оборотная сторона познания
За счет чего происходит это обновление или каков его механизм? Дело в том, что в творчестве одновременно присутствует два противоположных момента — небытие и бытие. Небытие, которое в творческом акте становится бытием. Или незнание и знание. Незнание, назовем его духовной нищетой, которое в процессе творчества становится знанием.
И здесь мы подступаем к феномену веры. Духовная нищета или незнание— основной элемент веры. Потому что нельзя верить в то, что знаешь. Знание не требует веры. Знание самодостаточно. И об этом нам говорит хотя бы история с грехопадением человека, о которой мы уже говорили. Вкусив плод познания, Адам согрешает против Бога. Фактически Адам меняет Бога на самого себя или на предмет своего познания. Его внимание теперь уже сосредотачивается не на Боге, а на предмете познания. И Адам сразу же теряет глубину бесконечности, которую дает ему пребывание в Боге. И Адам теряет вечную жизнь, когда слава Божья, в которую был облачен Адам, покидает его.
Таким образом, питание плодами познания приводит человека к тому, что он лишается, теряет Бога. Почему же так происходит?
Нам, людям двадцать первого века очевидны преимущества знания перед незнанием. Мы стремимся к знаниям и недаром наш век назван веком информационных технологий. Знание постоянно растет. Но рост знания достигается через веру, через поиск. Ученый ищет, потому что верит, что там, за пределами его знаний, что-то есть. То, что еще не познано.
Проще говоря, человек не может искать, если он считает себя уже нашедшим. Не может узнать что-то новое, если он уже считает себя знающим. Знание закрывает перед ним тот факт, что за этим знанием он чего-то и не знает. И что за знанием есть иное знание, которое, может быть, опровергает первое. Чтобы искать новое, нужно отдавать себе отчет, что твои знания недостаточны и несовершенны.
Таким образом нам открывается символика библейского грехопадения. Знание, имеющее свою конечную форму, закрывает от человека вход в бесконечность, саму потенцию развития, все то, чем и является Бог, как Творец нового и неизведанного.
Знание представляет человеку образ истины, который тот охотно воспринимает за саму истину. И подменяет истину лишь одним из многочисленных ее образов.
К примеру, если человек принимает доктрину о том, что Бог — это не человек, а человек — не Бог, и никогда Им не станет, — то, как такой человек может принять истину о том, что напрямую противоречит его доктрине?
И поэтому Бог вынужден отвергнуть от Себя, от бесконечности, человека, предпочeвшего Ему, Богу, знание уже сотворенного и существующего.
Тайна творчества
Творчество — это рождение нового или создание нового. «И сказал Сидящий на престоле: «Вот, Творю все новое». И говорит мне: «Напиши, ибо слова эти истинны и верны». (Откровение Иоанна 21, 5).
Идеал творчества, веры и жажды Бога выразил апостол Павел, сказав, что он и весь мир почитает тщетой, за ничто перед Богом. Все свои большие знания, которые тем не менее вели Павла, тогда еще Савла, в обратном направлении, побуждая преследовать и расправляться с иноверцами, он отвергает ради превосходства познания нового. Новое возникает через отказ от старого.
«Отвергнись себя, — говорит Бог человеку, — возьми то, что Я даю тебе». «Возьми свой крест и следуй за Мной» — говорит Христос. Крест — это орудие умервщления, на котором умирает конечность, чтобы через нее проявилась бесконечность. Старое умирает, чтобы дать дорогу новому. Человеческая сила умирает на кресте, чтобы дать место силе Божьей.
Фактически на кресте умирает старый — греховный мир, чтобы дать место новому.
Христос, взявший на Себя все грехи человечества, прибивает их вместе с Собой на крест, чтобы воскреснуть новым и преображенным, свободным от тления смерти.
Для чего-же умирать Богу, зачем понадобилась смерть Христа? В этой смерти и воскрешении содержится тайна обновления, тайна творчества.
Вы не воскреснете, если не умрете. Вы не можете творить новое, будучи старым. Вы не создадите ничего нового, если будете держаться за старое.
Ведь все наши знания наряду с тем, что они что-то объясняют и проясняют, наряду с этим и пленяют и рождают в нас ложные представления о реальности. Мир обновляется через умирание старого и рождение нового.
Иными словами, вы не можете творить новую реальность, если вы знаете, какая она есть на примере старой. Вам тогда уже нечего творить, вам остается лишь принимать уже существующее. К примеру, вы не сможете написать книгу, если думаете, что все книги уже написаны и вы не можете сказать ничего нового. Вы не можете идти вперед, если думаете, что вы уже пришли к желаемому. Или если вы думаете, что все новые места на планете открыты, вы и не мечтаете о том, чтобы найти место, куда бы еще не ступала нога человека.
Обновление, движение вперед, творчество возможны только там, где вы переосмысливаете предыдущие знания, в каком-то смысле отказываетесь от них, пересматриваете их, разрушаете прежднюю картину, чтобы создать новую. Один мир разрушается, другой мир создается. Тот, кто идет вперед, забывает себя прошлого, чтобы стать новым.
Бог ежедневно творит все новое, обновляя лицо мира и цивилизации, обновляя человека.
Так Творец постоянно обновляет Свое творение и Сам обновляется Своим творчеством. Он умирает и воскресает уже обновленный новым видением и пониманием. В Своем творчестве Он проявляет, открывает Себя и познает Себя Самого. Равно и человек, покуда он вовлечен в творчество Бога, обновляется и возрастает, приносит плоды и результаты своего труда и творчества.
— определение и значение
И для Ницше, и для Эмерсона целью было создание смысла посредством непрерывного акта самосозидания .
Незнакомец в чужой стране
Достижение подлинного существования — это вопрос самосоздания , для описания или иллюстрации которого хорошо подходит форма романа.
Рецензирование книг
Производство традиционно вводит определенный процент некачественного продукта; который с ИИ и самосозданием , увековечит себя.
Экономика нанотехнологий, Арнольд Клинг | EconLog | Библиотека экономики и свободы
Тем не менее Менкен достаточно ясно понимал, что самосозданные индивиды, описанные Ницше, никогда не могут легко возникнуть в условиях демократии, где самосоздание одного гражданина неизбежно наступает на самотворение другого.
Незнакомец в чужой стране
Его повторяющиеся действия самотворения говорили со мной; Грубая поэзия его слов, его неприкрытая настойчивость в уважении обещали новый и бескомпромиссный порядок, воинственный по своей дисциплине, выкованный простой силой воли.
Малькольм и Барак
Candy напоминает нам постмодернистское представление о самосозидании — о том, как мы надеваем социальные обозначения с той же легкостью, что и одежда, постепенно конструируя себя из культурных сигналов и образов.
Кэролайн Хагуд: новый документальный фильм пытается разгадать загадку «Конфетного любимца Энди Уорхола»
Его повторяющиеся действия самотворения говорили со мной; Грубая поэзия его слов, его неприкрытая настойчивость в уважении обещали новый и бескомпромиссный порядок, воинственный по своей дисциплине, выкованный простой силой воли.
Кейси Гейн-МакКалла: Малкольм и Барак
Когда Хокинг говорит, что спонтанное самотворение Вселенной «из ничего» является доказательством того, что творец не участвовал, он не говорит как ученый.
Эрвин Ласло: Когда Стивен Хокинг говорит о Боге, не принимайте его за ученого
Создание онлайн-персонажа на любом сервисе — это огромный акт самосоздания и самоцензуры.
Молодежное радио — Youth Media International: Privacy Wars II: Many Faces, One Book
Создание онлайн-персонажа на любом сервисе — это огромный акт самосоздания и самоцензуры.
Молодежное радио — Youth Media International: Privacy Wars II: Many Faces, One Book
Призыв к самосознанию | Психология сегодня
«Пневма»
Источник: Келси Ландин, использовано с разрешения
На протяжении всего моего обучения и карьеры психолога я изо всех сил пытался идентифицировать себя с определенной «специальностью».Отчасти это связано с тем, что у меня душа универсального специалиста, но также и потому, что моя новая специальность не вписывается в рамки принятого в данной области соглашения о классификации специальностей — обычно это что-то вроде «Я изучаю и лечу психологические проблемы А и В в демографической сфере». группы X и Y ». Скорее, я изучаю и лечу людей, которые бросают вызов общепринятым категориям. Такие люди часто приходят ко мне в поисках нового пути. Это может принимать разные формы: от подростка, живущего в консервативной религиозной семье, и сомневающегося в своей сексуальной идентичности; интеллектуально амбициозной спортсменке из колледжа, которая разрывается между «связью с командой» и самоотдачей на учебу; мужу средних лет, ищущему смелости разорвать 15-летний брак без любви; потенциальному предпринимателю, ищущему решимости бросить свою повседневную работу и заняться своим стартапом на полную ставку.
Безусловно, большинство моих клиентов также борются с психологическими проблемами, иногда очень серьезными. У многих есть истории травм и жестокого обращения; большинство из них боролись с депрессией, тревогой и / или проблемами с самооценкой. Но, на мой взгляд, их отличает не это. И это не то, что отличает мой развивающийся терапевтический подход от стандартных «эмпирически подтвержденных методов лечения» (EST), на которые я широко опираюсь. Что действительно отличает мой подход, так это то, что он направлен на конкретные потребности «клиентов моего типа» — потребности, для удовлетворения которых сегодняшние EST не были разработаны.Например:
- Помимо «постановки более реалистичных целей», мои клиенты иногда нуждаются в помощи в постановке безумно амбициозных целей, при этом будучи безжалостно честными с самими собой в отношении низкой вероятности успеха.
- Помимо «переоценки своих катастрофических мыслей», им нужна помощь в осознании того, что их «переоценка» — это просто рационализация того, что на самом деле является надвигающейся катастрофой, с которой необходимо столкнуться и решить проблемы.
- Помимо того, что они «принимают точки зрения других людей», им иногда нужна помощь, чтобы отключиться от точек зрения других людей на время, достаточное для того, чтобы выработать свои собственные.
- Помимо «самоутверждения», им нужна помощь в поиске отношений и сообществ, которые предлагают им близость без ассимиляции.
- Помимо «обучения навыкам осознанности для управления стрессом», им нужна помощь в распознавании того, когда они используют эти навыки в качестве инструмента прокрастинации.
- Помимо «планирования самопомощи», им может потребоваться помощь, чтобы прожить неделю без отдыха ради ценной работы.
- Помимо определения некоторых общих ценностей, которыми они руководствуются при выборе, им может потребоваться помощь в формулировании заявления о миссии, которое отражает всю новизну их стремлений и при этом обеспечивает максимальную гибкость в исполнении.
- И, помимо всех этих конкретных навыков, им может потребоваться помощь в определении того, какие навыки им нужны и когда, а также в развитии самосознания и честности, чтобы проверить свои мотивы использования данного навыка в данный момент.
Почему эти потребности игнорируются большинством EST? Я подозреваю, что отчасти ответ кроется в методологии разработки и проверки EST применительно к «среднему» человеку с таким-то диагнозом DSM, который участвует в наших исследованиях.Как утверждали некоторые критики, этот «средний» участник — мифическая сущность, лишенная всех «смешивающих» сложностей и «шумных» идиосинкразий, составляющих отдельных людей, включенных в исследования, не говоря уже о людях, исключенных из участия, потому что их борьба сделала не подходят ни к одной из наших диагностических категорий.
Честно говоря, в настоящее время были предприняты важные усилия по адаптации существующих методов лечения для людей с более сложными или недостаточно представленными потребностями, таких как расовые / этнические и сексуальные меньшинства, недавно потерявшие близких, а также лица с множественными диагнозами или сопутствующими медицинскими проблемами.Однако такие усилия не были распространены на лиц, недостаточно представленные потребности которых проистекают, например, из амбициозного и новаторского характера их усилий. Действительно, сама идея разработки стандартизированного, экспериментально проверяемого протокола лечения для этой «группы» подразумевает единообразие целей лечения участников и терапевтических процессов, которые могут помочь им достичь этих целей. Но клиентов, с которыми я работаю, объединяет именно то, что они бросают вызов единообразию: они изо всех сил пытаются отказаться от традиционных моделей и социальных норм, найти свой собственный голос и выбрать свой собственный путь.
Они изо всех сил пытаются создать себя.
Что мне нравится в работе с такими клиентами, так это то, что она требует постоянных инноваций от me : не может быть шаблона-резака для печенья, который помогал бы кому-то сделать что-то, для чего не существует шаблона-резака для печенья. Каждый процесс самотворения будет отличаться и потребует разного набора психологических инструментов, идей и метафор для его поддержки. Конечно, есть всеобъемлющие принципы, но нет ничего похожего на «сценарий» для применения этих принципов к уникальному процессу воспроизводства каждого удивительно сложного и невоспроизводимого человека.
Это также означает необходимость инноваций в области методов психотерапевтического исследования: современные методы либо неадекватно отражают индивидуальную изменчивость и сложность процесса самотворения, либо не позволяют обобщить широкие терапевтические принципы, которые могут быть гибко применяется к любому такому процессу. Вот почему я много думал о том, как интегрировать качественные подходы в свои исследования, а также черпал вдохновение из методов сбора доказательств и построения теории в философии и образовании.
Войдите в пандемию COVID-19 и культурные войны, охватившие наш мир, и потребность в самосозидании становится все более острой для большего числа людей, чем когда-либо прежде в нашей жизни. Люди, которые понимали себя и свою жизнь определенным образом — выступающих артистов, владельцев магазинов, физически любящих коммуникаторов, здоровых, постоянно работающих — теперь вынуждены отказаться или радикально переосмыслить эти личности в эпоху COVID. 19. Между тем, переосмысление в масштабах всей культуры нашей вины за расовую несправедливость ставит нас перед необходимостью независимо думать о проблемах, которые запускают нашу оборонительную позицию, соблазняя нас найти убежище в любой партийной линии, которая ближе всего под рукой.
Именно в этом контексте я был вдохновлен на создание блога на тему «искусство и наука самотворения». Это блог для тех, кто хочет подняться в эти трудные времена, создав более продуманную, смелую и аутентичную версию себя.
В этом процессе самотворения нет ничего легкого. Те, кто решит пойти на это, сделают фальстарт и по пути столкнутся с некоторыми наземными минами. Их будут регулярно призывать подниматься над враждебностью и защитой других людей, не прибегая к своим собственным; стоять на своем независимом суждении даже перед лицом большой неопределенности, социального и эмоционального сопротивления, а иногда и открытой дискриминации или остракизма; замечать, когда они притворяются, что придерживаются своего независимого суждения, но на самом деле просто сигнализируют о добродетели или пытаются сохранить лицо; считать себя ответственными способами, которые никто другой не может и не желает.
С другой стороны, факторы, которые делают самотворение страшнее и труднее сегодня, — это те же факторы, которые делают его более очевидным. Со своей стороны, мне как психологу никогда не было так весело заниматься самосозиданием, даже несмотря на все лишнее горе, ужас, ярость и отчаянное одиночество, которые я помогал людям пережить, а иногда и сам. Почти каждый клиент, которого я вижу, сталкивается с новой болезненной реальностью, а вместе с ней и возможностью для самосозидания. Некоторые клиенты не сразу это видят; они думают, что им мешает утрата прежнего распорядка или внезапная неспособность соответствовать ожиданиям других людей.Но часто именно этот отход от старых привычек и ожиданий дает им свободу двигаться в новом направлении по своему собственному выбору. Моя работа состоит в том, чтобы помочь им увидеть взлетно-посадочную полосу и предоставить им психологические ресурсы, которые им нужны, чтобы заправить их и направить их самостоятельно намеченное путешествие.
Нет работы на земле, которой я бы предпочел заниматься. И, делая это, я получил новое представление о моей отличительной «специальности» и миссии как психолога: расширять возможности и вдохновлять на самосозидание людей, которые в этом нуждаются и могут извлечь из этого наибольшую пользу в те времена, когда это труднее всего. .Спасибо, что присоединились ко мне, и приступим к работе!
Самостоятельное создание и лечение | Психология сегодня
Понимание видов творческого мышления, связанного с искусством, литературой и наукой, применимо к лечению психических и эмоциональных заболеваний. Не только выполнение какой-либо конкретной терапии, но и лечение такого заболевания. Чтобы показать, как это происходит, я погружаюсь в природу психических расстройств, определение творчества и творчества в искусстве и в жизни.Я опишу независимость, самопознание и частичную деструктивность, присущую творческому процессу. Я не буду — это стало важным сейчас сказать — предположить, что психическое заболевание порождает художественное творчество — довольно популярное современное понятие, для которого вообще нет научного обоснования.
НОРМАЛЬНОСТЬ, СОЗДАНИЕ И ОБРАБОТКА
Давайте сначала рассмотрим фундаментальный вопрос о нормальности, довольно простой физиологический и физический вопрос, но более сложный для психиатрической медицины.Когда у пациента пневмония с кашлем, мокротой и лихорадкой, пациент и его или ее органы не функционируют нормально. Чтобы быть нормальными, они должны вернуться к своему состоянию, предшествующему пневмонии. Когда дефицит будет исправлен, пациенты будут «такими же, как и все», их легкие будут функционировать здоровыми, как в среднем, или как у подавляющего большинства людей их возраста.
Однако при лечении психических и эмоциональных заболеваний представление о среднем или большинстве как о нормальном (даже в равноправных и демократических культурах) неприемлемо ни для пациентов, ни для практикующих.Психическое здоровье не считается средним или таким же, как у всех. Более того, возврата к нормальному функционированию или к предыдущему состоянию может быть недостаточно для облегчения болезни. Как только у человека развивается психическое заболевание или расстройство, почти всегда возникают постоянные проблемы. В меньшей степени это относится и к пневмонии. После заражения и эффективного лечения пациент никогда не будет таким же, как прежде. Пораженная область легкого необратимо покрыта рубцами.Остаточный рубец, хотя и незначительный, остается на всю жизнь.
Рубцевание легких — это дефицит, но пневмония в целом не повторится, если не будет контакта с инфекционным организмом. Обычно это можно предотвратить, соблюдая разумные меры предосторожности. Для психических и эмоциональных заболеваний, с другой стороны, угроза рецидива выше, потому что до настоящего времени люди никогда не были в состоянии предотвратить воздействие социальных и экологических стрессов и угроз повседневной жизни.В попытке помочь пациенту вернуться к нормальной жизнедеятельности, справиться с ситуацией или адаптироваться, лекарства могут быть полезны, но необходимо больше, чем можно сделать с помощью одного лекарства. Со шрамом от душевных травм и болезней пациенты также должны иметь возможность лучше адаптироваться к окружающей среде, чем другие, у которых не было никаких шрамов.
Даже если практикующие не видят вещи таким образом, пациенты неизбежно видят. Хотя с терапевтической точки зрения трудно определить, что значит принять цель помочь какому-либо отдельному пациенту жить вместе или «функционировать», пациент чаще всего уже сразу отвергает цель простого функционирования.Пациенты также не с готовностью принимают цели «совладания», «приспособления» или даже «адаптации». Большинство из них хотят быть лучше, чем они были, лучше, чем другие, и тем самым лучше справляться с постоянно проблемными обстоятельствами, в которых люди живут в настоящее время или в будущем. И пациенты, и терапевты ориентированы на содействие творчеству и вовлечены в него. Оба они сосредоточены на создании пациентом самого себя или его аспектов — непрерывном процессе самотворения.
ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ТВОРЕНИЕ И САМОСОЗДАНИЕ
Под самотворением я говорю о чем-то, прямо аналогичном творчеству в искусствах и науках.В этих областях творчество наиболее значимо определяется как создание чего-то нового и ценного. В процессе самосозидания посредством систематического ведения пациентов, дополнительной или интенсивной психотерапии также создается что-то новое и ценное. Пациенты делают себя или некоторые аспекты себя лучше, чем раньше. Они отрываются от прошлого и создают новые функции. Лекарства уменьшают симптомы, и сопутствующие психотерапевтические подходы должны быть процессами, способствующими самосознанию пациентов — чем лучше психотерапия, тем выше степень самотворения.
Выбор акцента на настоящей жизни пациента может включать измерения прошлого, если прошлое стало ограничивающим. По мере того, как пациенты освобождаются от прошлого и более эффективно сталкиваются с настоящим, они могут делать новый выбор и принимать новые альтернативы. Этот выбор обусловлен активным принятием пациентом решения о том, к какому типу людей они относятся и какими людьми они хотят быть. Есть свобода от прошлого, но есть также преемственность с прошлым; пациенты создают частично на основе того, что они знают или ощущают как предопределенные аспекты самих себя.Они принимают факторы своего прошлого, которые нельзя или не нужно менять.
Когда радикально новаторский художник, такой как Сезанн, создает новый способ живописи, произведение искусства в целом не отделяется полностью от всего, что когда-либо делалось раньше. Мы ценим и понимаем достижения Сезанна отчасти из-за того, что его картины имеют связь и преемственность с работами импрессионистов и других художников прошлого. Многие из наиболее творческих работ Шекспира также передают смысл и структуру, а также некоторые драматические элементы историй и рассказов, на которых они основаны.
Самотворение — это возможность для каждого на протяжении всего жизненного развития. Когда мы активно делаем выбор, ведущий к большей независимости и лучшему определению себя, включая наши желания, сильные стороны и цели, и всякий раз, когда мы добиваемся улучшенной личной интеграции — все это касается как создания новизны, так и ценности, — мы участвуем в самосозидании. Творчество любого типа также часто является реакцией на потрясения и стресс. Исторически это проявилось в широком социальном масштабе, когда во всех областях и местах творческие личности и события возникали во времена хаоса, войн и социальной дезинтеграции.На личном уровне стресс и потрясения, как при психическом заболевании, часто могут быть особым стимулом к самосознанию во время курса лечения.
СОЗДАНИЕ И УНИЧТОЖЕНИЕ
Процесс самотворения не обязательно является плавным или постоянно приносящим удовлетворение опытом. Хаос и стресс, которые инициируют самосозидание, могут до своего расцвета временами уступать место большему беспокойству. Это потому, что творение и разрушение, хотя и противоположны, тесно связаны друг с другом.Пациенты, вовлеченные в любое терапевтическое лечение, могут прийти к тому моменту, когда они будут поглощены деструктивными мыслями о побеге, чувствами невыносимой борьбы и сдачи. Эти мысли, однако, часто могут сигнализировать о поворотном моменте; пациенты сталкиваются с основными конфликтами и с полной силой страха перемен. Внезапно они пришли к выводу, что центр затруднений находится внутри них самих. Хотя источник их проблем изначально мог быть внешним — измученный властной женой или мужем, проклятый неудачными перерывами или неправильным воспитанием бесчувственных родителей, — они понимают, что только они могут все исправить.Они знают, что должны измениться сами, и боятся перемен. Они чувствуют разрушение или растворение черт тех людей, которыми они были, и одновременно чувство, что они могут полностью превратиться в человека, которым они хотят быть.
Пабло Пикассо используется с разрешения
Источник: Альберт Ротенберг Пикассо
Пожалуйста, вставьте здесь подпись.
Источник: Пабло Пикассо использовано с разрешения
Созидание и разрушение тесно связаны друг с другом как в жизни, так и в художественном творчестве.Пабло Пикассо сказал: «Каждый акт творения — это прежде всего акт разрушения». Художники всех типов сознательно намеревались разрушить предыдущий стиль, создав новый, а создание чего-либо радикально нового, в сущности, всегда подразумевает уничтожение старого. Хотя, как я уже сказал, произведения искусства развиваются из своих прецедентов и связаны с ними, их творческий аспект, согласно определению, всегда включает в себя новизну и разрушение способов и форм прошлого и наших обычных взглядов на мир.
Творческие образы и формальные аспекты поэзии шокируют наше понимание грамматики и синтаксиса, музыкальные гармоники и аранжировки, наше чувство звука и ритмов, и все формы искусства, даже репрезентативные произведения, могут изменить наш взгляд на цвет, форму или просто яркие моменты и отношения лица или сцены. Научное творчество — от новаторских теорий Эйнштейна или Коперника до важного и нового понимания иммуносупрессивных механизмов — еще более четко приводит к радикальным изменениям и разрушению существующих убеждений и практик (см. Rothenberg, A.Полет из чудес: исследование научного творчества, Oxford U. Press).
Одна из функций художественных видов творчества — систематическое раскрытие бессознательных процессов и повышение самопознания. В меньшей степени это верно и для научного творчества. Творчество всех типов имеет потенциал для увеличения самопознания, и есть возможность для творческих личностей освободиться от своего психологического прошлого и создать себя или свои аспекты заново.Другими словами, творчество в науках и искусствах, как и в психотерапии, также может способствовать самосозиданию. Как сказал W.B. Йейтс написал:
Источник: Альберт Ротенберг используется с разрешения
Те друзья, у которых он есть, я делаю не так
Каждый раз, когда я переделываю песню
Должен знать, о чем идет речь
Это я переделываю.
Проблема самотворения — Оксфордская стипендия
Страница из
НАПЕЧАТАНО ИЗ ОНЛАЙН-СТИПЕНДИИ ОКСФОРДА (Оксфорд.Universitypressscholarship.com). (c) Авторские права Oxford University Press, 2021. Все права защищены. Отдельный пользователь может распечатать одну главу монографии в формате PDF в OSO для личного использования. дата: 14 ноября 2021 г.
- Глава:
- (стр.179) Глава 5 Проблема самотворения
- Источник:
- Устремление
- Автор (ы):
Агнес Каллард
- Издатель:
- Oxford University Press
DOI: 10.1093 / oso / 9780190639488.003.0006
Новые ценности, приобретение которых составляет мой акт самотворения, должны быть либо постоянными, либо прерывистыми по сравнению с теми, которые у меня уже есть. Если они продолжаются, я не меняюсь, а скорее прорабатываю последствия того человека, которым я уже был. Если они прерываются, а новые ценности противоречат моим старым ценностям или идут вразрез с ними, изменение не является продуктом моей воли. Я меняюсь, но не меняю себя. Этот парадокс, адаптированный из работы Галена Стросона, может быть разрешен, если мы допустим, что направление зависимости от ценностей может быть телеологическим: ценности стремящегося зависят от ценностей человека, которым она пытается быть, и вытекают из них.Стремящийся не формирует, не контролирует и не создает то «я», которое создает. Вместо этого она смотрит на это «я», пытается понять ее, пытается найти к ней путь.
Ключевые слова: Гален Стросон, самотворение, Кристин Корсгаард, телеология, источник нормативности, Дж. Э. М. Анскомб, самосовершенствование, самоутверждение
Для получения доступа к полному тексту книг в рамках службы для стипендииOxford Online требуется подписка или покупка. Однако публичные пользователи могут свободно искать на сайте и просматривать аннотации и ключевые слова для каждой книги и главы.
Пожалуйста, подпишитесь или войдите для доступа к полному тексту.
Если вы считаете, что у вас должен быть доступ к этой книге, обратитесь к своему библиотекарю.
Для устранения неполадок, пожалуйста, проверьте наш FAQs , и если вы не можете найти там ответ, пожалуйста связаться с нами .
Ницше о самотворении на JSTOR
АбстрактныйВ этой статье я исследую доктрину самотворения Ницше, поскольку он развивает ее от Шопенгауэра в качестве педагога через гей-науку (GS).Хотя многие ученые занимались этой темой, они, как правило, сосредотачивались на нескольких хорошо известных отрывках из работ Ницше, не помещая их в контекст тщательно продуманных текстов Ницше или философского развития в целом. Доктрина самотворения Ницше получает наиболее четкую формулировку в GS IV, но для того, чтобы полностью понять эту доктрину, я прослеживаю ее происхождение в писаниях, ведущих к GS. Это позволяет мне пролить свет на давние загадки, касающиеся понимания подлинности Ницше, взаимосвязи между самотворением и его так называемым фатализмом, а также природы и ограничений его приверженности эстетической модели «я».
Информация о журналеThe Journal of Nietzsche Studies — это рецензируемый англоязычный журнал с международной аудиторией, посвященный публикации лучших философских исследований, посвященных работе и мысли Фридриха Ницше. Журнал приветствует статьи, в которых исследуется отношение Ницше к современным философским проблемам, а также те, которые используют новейшие исторические и филологические ресурсы и вносят в них свой вклад.Первоначально основанный в 1991 году как журнал Общества Фридриха Ницше (Великобритания), журнал сейчас принадлежит издательству Penn State University Press и поддерживается Государственным университетом Джорджии (http://jns.gsu.edu/) его редакционной базой.
Информация об издателеЯвляясь частью Университета штата Пенсильвания и отделом библиотек и научных коммуникаций Университета штата Пенсильвания, издательство Penn State University Press обслуживает университетское сообщество, граждан Пенсильвании и ученых всего мира, продвигая научное общение по основным гуманитарным дисциплинам. и социальные науки.Пресса объединяется с выпускниками, друзьями, преподавателями и сотрудниками, чтобы вести хронику жизни и истории университета. И как часть учреждения, предоставляющего землю и поддерживаемого государством, Press выпускает как научные, так и популярные публикации о Пенсильвании, призванные способствовать лучшему пониманию истории, культуры и окружающей среды штата.
Права и использование Этот предмет является частью коллекции JSTOR.
Условия использования см. В наших Положениях и условиях
Авторские права © 2018 Государственного университета Пенсильвании.Все права защищены.
Запросить разрешения
Какова ваша цель? Три шага к самосозиданию
Гетти
Эта колонка является первой из серии из пяти частей, посвященных созданию осмысленной жизни с использованием тех же бизнес-принципов, которые определяют решения в корпоративных залах заседаний. Целевая аудитория — вы, генеральный директор My Enterprise (ME) Inc.
Великие лидеры задают прекрасные вопросы.Прежде чем сформулировать стратегию и наметить путь вперед, они решают самый главный вопрос: в чем моя цель?
лучших получателей голосов в списке самых влиятельных руководителей на Ranker.com знали ответы для своих организаций. Но мало кто готов для себя подобных заявлений.
Даже студенты Executive MBA с многолетним опытом работы в корпоративной сфере сомневаются, когда я представляю эту концепцию в классе. Чтобы помочь сформулировать личную цель, мы сосредотачиваемся на структуре, заблуждениях и формулировках.
Каркас
Многие успешные исполнители инстинктивно чувствуют свой путь в жизни. У них есть приоритеты, увлечения и философия, которые указывают им общее направление. Но они редко находят время, чтобы преобразовать свои неявные заявления о миссии в нечто явное.
Стив Джобс никогда бы не отделался от этого в Apple. А Сэм Уолтон не стал бы пробовать в Walmart. Как генеральный директор My Enterprise (ME) Inc., вы несете такую же фидуциарную обязанность перед собой.
Проблема не в том, чтобы оставаться продуктивным. Личные и профессиональные обязанности обычно занимают большинство людей.
Заявление о миссии больше касается расстановки приоритетов. Он становится вашим пробным камнем. Определение своей цели дает вам возможность сказать «нет» вещам, которые имеют меньшее значение, поэтому вы можете сказать «да» вещам, которые имеют большее значение.
Если вы оставите границы открытыми или расплывчатыми, это может привести к ползучести миссии. Вы рискуете постепенно потерять фокус.
Итак, как вы определяете свою цель? Джон Эллисон, бывший генеральный директор и председатель BB&T, отмечает, что, хотя контент может отличаться для каждого человека, концепция почти для всех — «сделать мир лучше, делая то, что вы хотите сделать для себя».”
Это означает, что ваша цель — решение значимых для вас проблем.
Заблуждения
Два заблуждения обычно ставят в тупик участников моих семинаров, когда они начинают персонализировать эту структуру.
Первое — о том, чтобы сделать мир лучше. Такая грандиозная цель заставляет некоторых закатывать глаза при виде клише, считая это упражнение помпезным или самонадеянным.
Другие чувствуют себя парализованными. Как они могут самостоятельно решать, казалось бы, непреодолимые проблемы мира?
Вторая ошибка заключается в том, что вы делаете то, что хотите делать сами.Считая, что благородные цели требуют самопожертвования, некоторые задаются вопросом, действительно ли они могут сделать мир лучше, будучи эгоистичными в отношении своих собственных интересов.
Чтобы устранить оба заблуждения, рассмотрим пример Pokémon Go. Более 800 миллионов человек скачали приложение дополненной реальности с тех пор, как оно появилось на рынке летом 2016 года. Но ни один человек не играл в одну и ту же игру.
Pokémon Go отображает весь мир, но отдельные пользователи испытывают только те части, которые им важны.В этом гений игры. Куда бы вы ни пошли, это ваш мир.
Если вы определяете свой мир как места, которые вы посещаете, то, что вы делаете, и людей, с которыми вы встречаетесь, улучшение его не является ни клише, ни непреодолимым.
Вы важны для уравнения, потому что вы — единственная постоянная в нем. «Все живое должно преследовать собственные интересы или умереть», — сказала Эллисон студентам Университета Мэриленда.
Ваш выбор в отношении мест, куда вы идете, чем вы занимаетесь, и людей, которых вы выбираете в своей жизни, является глубоко личным.
Если вы не определяете их, основываясь на том, что важно для вас самих, ваш мир не станет лучше, потому что вы не будете счастливы в нем.
Состав
Моя цель — помочь другим достичь продвинутой мобильности в интеллектуальной, психологической и экономической сферах. Это объединяет мою страсть к обучению на протяжении всей жизни и мою любовь к людям в моей жизни — дома и на работе.
У моего инструктора по пилатесу разные интересы. Ее цель — помочь другим достичь здоровья как нормального человека.
Мы оба хотим сделать мир лучше, но разными способами. Каждая из нас сформулировала свою цель вокруг того, что для нее наиболее важно.
В этом заключается красота персонализации рамки.
Чтобы создать собственное изложение цели, начните с того, что изложите что-нибудь в письменной форме. Что-нибудь.
Миссия не статична. Это не то, что вы закончите и вешаете на стену. И не обязательно, чтобы это был единый всеобъемлющий документ.
Вы можете определить одну цель для своей личной жизни, а другую — для своей профессиональной жизни. Позже части могут слиться в итеративном процессе самотворения.
Ключ в том, чтобы с чего-нибудь начать и калибровать по мере продвижения.
Наконец, будь храбрым. Написание заявления о миссии требует смелости, потому что оно позволяет сосредоточить внимание на вашей жизни. Это заставляет вас отвечать.
Великие лидеры мыслят масштабно, когда размышляют о своей цели. Они слушают, учатся и адаптируются.Вы можете делать то же самое, что и генеральный директор ME Inc.. Вы того стоите.
Генеральный директор My Enterprise (ME) Inc.
- Какова ваша цель? Три шага к самосозиданию
- Как измерить успех? Три шага к самооценке
- Каково ваше ценностное предложение? Три шага к самобрендингу
- С кем торговать? Три шага к беспроигрышному случаю
- Судоку для трейдера: инструмент из девяти частей, который подойдет вам
Чудо самотворения
В течение многих лет нормальность была растянута почти до предела, веревка натягивалась все туже и туже, ожидая, когда клюв черного лебедя сломает ее надвое.Теперь, когда веревка порвалась, свяжем ли мы ее концы вместе или развяжем ее болтающиеся косы еще дальше, чтобы посмотреть, что мы можем из них сплести?
Covid-19 показывает нам, что, когда человечество объединено общим делом, возможны феноменально быстрые изменения. Ни одна из мировых проблем не является технически сложной для решения; они происходят из человеческих разногласий. В согласованности творческие силы человечества безграничны. Несколько месяцев назад предложение прекратить коммерческие авиаперелеты показалось бы абсурдным.То же самое и с радикальными изменениями, которые мы вносим в наше социальное поведение, экономику и роль правительства в нашей жизни. Covid демонстрирует силу нашей коллективной воли, когда мы договариваемся о том, что важно. Чего еще мы могли бы достичь в согласованности? Чего мы хотим достичь и какой мир мы создадим? Это всегда следующий вопрос, когда кто-нибудь осознает свою силу.
Covid-19 подобен реабилитационному вмешательству, которое ломает привычную хватку нормальности. Прервать привычку — значит сделать ее видимой; это превратить его из принуждения в выбор.Когда кризис утихнет, у нас может появиться повод спросить, хотим ли мы вернуться к нормальной жизни или может быть что-то, что мы видели во время этого перерыва в рутине, что мы хотим привнести в будущее. Мы можем спросить, после того как так много людей потеряли работу, все ли они являются рабочими местами, в которых больше всего нуждается мир, и не лучше ли применить наш труд и творчество в другом месте. Мы можем спросить, обойдясь какое-то время без него, действительно ли нам нужно столько авиаперелетов, отпусков в Диснейленде или торговых выставок.Какие части экономики мы хотим восстановить, а какие — отпустить? И на более мрачной ноте, что из того, что сейчас отбирают, — гражданские свободы, свобода собраний, суверенитет над нашими телами, личные собрания, объятия, рукопожатия и общественная жизнь — может нам потребоваться намеренное политическое вмешательство. а личное будет восстанавливать?
Большую часть жизни у меня было ощущение, что человечество приближается к распутью. Всегда кризис, крах, разрыв был неизбежен, за поворотом, но его не было и не было.Представьте себе, что вы идете по дороге, и впереди вы видите ее, вы видите перекресток. Это прямо за холмом, за поворотом, за лесом. Поднявшись на холм, вы видите, что ошиблись, это был мираж, он был дальше, чем вы думали. Вы продолжаете идти. Иногда он попадает в поле зрения, иногда исчезает из поля зрения и кажется, что этот путь продолжается вечно. Может, нет перекрестка. Нет, вот оно снова! Всегда это почти здесь. Никогда его здесь нет.
Теперь, внезапно, мы идем за поворот, и вот он.Мы останавливаемся, с трудом веря в то, что это происходит сейчас, с трудом верим, после многих лет привязанности к дороге наших предшественников, что теперь у нас наконец-то есть выбор. Мы правы, что остановились, ошеломленные новизной нашей ситуации. Из-за сотен путей, расходящихся перед нами, некоторые ведут в том же направлении, в котором мы уже двигались. Некоторые ведут в ад на земле. А некоторые ведут к миру, более исцеленному и прекрасному, чем мы когда-либо осмеливались поверить в то, что он возможен.
Я пишу эти слова для того, чтобы стоять здесь с вами — сбитым с толку, может быть, напуганным, но также с ощущением новых возможностей — в этой точке расходящихся путей.Давайте посмотрим на некоторых из них и посмотрим, к чему они ведут.
* * *
Я услышал эту историю на прошлой неделе от друга. Она была в продуктовом магазине и увидела рыдающую женщину в проходе. Нарушая правила социального дистанцирования, она подошла к женщине и обняла ее. «Спасибо, — сказала женщина, — это первый раз, когда меня обняли за десять дней».
Несколько недель обходиться без объятий кажется небольшой платой, если это остановит эпидемию, которая может унести миллионы жизней.Есть веский аргумент в пользу социального дистанцирования в ближайшем будущем: предотвратить внезапный всплеск случаев заболевания Covid, который захлестнет медицинскую систему. Я хотел бы поместить этот аргумент в более широкий контекст, особенно когда мы смотрим на долгосрочную перспективу. Чтобы мы не институционализировали дистанцирование и не реинжинировали общество вокруг него, давайте осознавать, какой выбор мы делаем и почему.
То же самое и с другими изменениями, происходящими вокруг эпидемии коронавируса. Некоторые комментаторы заметили, как это аккуратно вписывается в программу тоталитарного контроля.Напуганная публика принимает ограничения гражданских свобод, которые иначе трудно оправдать, такие как постоянное отслеживание всех перемещений, принудительное лечение, принудительный карантин, ограничения на поездки и свободу собраний, цензура того, что власти считают дезинформация, приостановка хабеас корпус и военная охрана гражданского населения. Многие из них были в стадии реализации до Covid-19; с момента своего появления они были неотразимы. То же самое и с автоматизацией торговли; переход от занятий спортом и развлечениями к дистанционному просмотру; миграция жизни из общественных пространств в частные; переход от местных школ к онлайн-обучению, упадок обычных магазинов и перемещение человеческого труда и досуга на экраны.Covid-19 ускоряет уже существующие тенденции, политические, экономические и социальные.
Хотя все вышеперечисленное в краткосрочной перспективе оправдано сглаживанием кривой (кривая эпидемиологического роста), мы также много слышим о «новой норме»; Другими словами, изменения могут быть вовсе не временными. Поскольку угроза инфекционных заболеваний, как и угроза терроризма, никогда не исчезает, меры контроля легко могут стать постоянными. Если мы в любом случае идем в этом направлении, нынешнее оправдание должно быть частью более глубокого импульса.Я проанализирую этот импульс в двух частях: рефлекс контроля и война со смертью. При таком понимании появляется возможность для инициации, которую мы уже видим в форме солидарности, сострадания и заботы, которые внушает Covid-19.
Рефлекс контроля
На данный момент официальная статистика говорит, что около 25000 человек умерли от Covid-19. К тому времени, когда он пойдет своим чередом, число погибших может быть в десять или сто раз больше, или даже, если самые тревожные предположения верны, в тысячу раз больше.У каждого из этих людей есть близкие, семья и друзья. Сострадание и совесть призывают нас делать все возможное, чтобы предотвратить ненужную трагедию. Это личное для меня: моя собственная бесконечно милая, но хрупкая мать — одна из наиболее уязвимых к болезни, которая убивает в основном пожилых и немощных.
Какие будут окончательные числа? На этот вопрос невозможно ответить на момент написания этой статьи. Ранние сообщения вызывали тревогу; В течение нескольких недель официальная цифра из Ухани, бесконечно распространяемая в СМИ, была шокирующей 3.4%. Это, в сочетании с его очень заразной природой, указывает на десятки миллионов смертей во всем мире или даже на 100 миллионов. В последнее время оценки резко упали, поскольку стало очевидно, что большинство случаев протекает легко или бессимптомно. Поскольку тестирование было смещено в сторону тяжелобольных, уровень смертности выглядел искусственно высоким. В Южной Корее, где были протестированы сотни тысяч людей с легкими симптомами, зарегистрированный уровень летальности составляет около 1%. В Германии, где тестирование также распространяется на многих с легкими симптомами, уровень летальности равен 0.4%. В недавней статье в журнале Science утверждается, что 86% инфекций не были зарегистрированы, что указывает на гораздо более низкий уровень смертности, чем показывает текущий уровень смертности.
История круизного лайнера Diamond Princess подтверждает эту точку зрения. Из 3711 человек на борту около 20% дали положительный результат на вирус; менее чем у половины из них были симптомы, и восемь умерли. Круизный лайнер — идеальное место для заражения, и у вируса было достаточно времени, чтобы распространиться на борту, прежде чем кто-либо что-нибудь предпримет, но только пятая часть заразилась.Кроме того, население круизного лайнера (как и большинство круизных лайнеров) сильно перекосилось в сторону пожилых людей: почти треть пассажиров были старше 70 лет, а более половины — старше 60 лет. Исследовательская группа пришла к выводу, что большое количество бессимптомных случаев, что истинный уровень смертности в Китае составляет около 0,5%. Это все равно в пять раз больше, чем при гриппе. Основываясь на вышеизложенном (и с поправкой на гораздо более молодую демографию в Африке, Южной и Юго-Восточной Азии), я предполагаю, что в США погибнет примерно 200 000–300 000 человек — больше, если медицинская система перегружена, меньше, если инфекции распространяются с течением времени, и 3 миллионов во всем мире.Это серьезные цифры. Со времен пандемии гонконгского гриппа 1968/9 года мир не испытывал ничего подобного.
Мои предположения легко могут отличаться на порядок. Каждый день СМИ сообщают об общем количестве случаев Covid-19, но никто не знает, каково истинное число, потому что только крошечная часть населения была протестирована. Если бы у десятков миллионов человек был вирус бессимптомно, мы бы этого не узнали. Еще больше усложняет ситуацию высокий уровень ложных срабатываний существующих тестов, который может достигать 80%.(И см. Здесь еще более тревожные неопределенности относительно точности тестов.) Позвольте мне повторить: никто не знает, что на самом деле происходит, включая меня. Давайте осознаем две противоречивые тенденции в человеческих делах. Первый — это склонность истерии питаться самой собой, исключать те данные, которые не влияют на страх, и создавать мир по своему образу и подобию. Второй — отрицание, иррациональное неприятие информации, которая может нарушить нормальное состояние и комфорт. Как спрашивает Даниэль Шмактенбергер: как узнать, во что вы верите?
Перед лицом неопределенности я хотел бы сделать прогноз: кризис будет разыгрываться так, что мы никогда не узнаем.Если окончательное число погибших, которое само по себе будет предметом спора, окажется ниже, чем предполагалось, некоторые скажут, что это связано с тем, что средства контроля сработали. Другие скажут, что это потому, что болезнь не была такой опасной, как нам сказали.
Для меня самой загадочной загадкой является то, почему на данный момент, похоже, в Китае нет новых случаев заболевания. Правительство не приступило к карантину до тех пор, пока вирус не был установлен. Он должен был широко распространиться во время китайского Нового года, когда каждый самолет, поезд и автобус забит людьми, путешествующими по всей стране.Что здесь происходит? Опять же, я не знаю, и вы тоже.
Независимо от того, составляет ли общее число погибших в мире 50 000, 500 000 или 5 миллионов человек, давайте посмотрим на некоторые другие цифры, чтобы получить некоторую перспективу. Я хочу сказать НЕ о том, что Covid не так уж плох и мы не должны ничего делать. Потерпите меня. В прошлом году, по данным ФАО, пять миллионов детей во всем мире умерли от голода (из 162 миллионов детей с задержкой роста и 51 миллион страдающих истощением). Это в 200 раз больше людей, чем умерло так далеко от Covid-19, однако ни одно правительство не объявляло чрезвычайное положение и не просило нас радикально изменить наш образ жизни, чтобы спасти их.Мы также не видим сопоставимого уровня тревоги и действий в отношении самоубийства — всего лишь верхушки айсберга отчаяния и депрессии — от которого ежегодно умирает более миллиона человек во всем мире и 50 000 человек в США. Или передозировки наркотиков, которые убивают 70 000 человек в США, эпидемия аутоиммунитета, от которой страдает от 23,5 миллионов (данные NIH) до 50 миллионов (AARDA), или ожирение, от которого страдает более 100 миллионов человек. Почему, если на то пошло, мы не в безумном стремлении предотвратить ядерный армагедон или экологический коллапс, а, наоборот, делаем выбор, который усугубляет эти самые опасности?
Пожалуйста, дело здесь не в том, что мы не изменили наши методы защиты детей от голода, поэтому мы также не должны менять их на Covid.Напротив: если мы сможем так радикально измениться в отношении Covid-19, мы сможем сделать это и для этих других условий. Давайте спросим, почему мы можем объединить нашу коллективную волю для борьбы с этим вирусом, но не для устранения других серьезных угроз человечеству. Почему до сих пор общество так застыло на своей траектории?
Ответ показателен. Просто перед лицом мирового голода, зависимости, аутоиммунитета, самоубийств или экологического коллапса мы как общество не знаем, что делать. Наши ответные меры на кризис, которые представляют собой некоторую версию контроля, не очень эффективны в решении этих проблем.Теперь наступает заразная эпидемия, и, наконец, мы можем приступить к действиям. Это кризис, от которого работает контроль: карантин, изоляция, изоляция, мытье рук; контроль движения, контроль информации, контроль нашего тела. Это делает Covid удобным вместилищем наших зарождающихся страхов, местом, где можно выразить растущее чувство беспомощности перед лицом перемен, происходящих в мире. Covid-19 — это угроза, с которой мы знаем, как бороться. В отличие от многих других наших страхов, Covid-19 предлагает план.
Установленные институты нашей цивилизации становятся все более беспомощными, чтобы противостоять вызовам нашего времени. Как они приветствуют вызов, с которым наконец могут справиться. Как они готовы принять это как серьезный кризис. Насколько естественно их системы управления информацией выбирают наиболее тревожные изображения этого. Как легко общественность присоединяется к панике, принимая угрозу, с которой власти могут справиться, как доверенное лицо для различных невыразимых угроз, которые они не могут.
Сегодня большинство наших задач больше не поддаются силе.Наши антибиотики и хирургия не справляются с нарастающим кризисом аутоиммунитета, зависимости и ожирения. Наши пушки и бомбы, созданные для завоевания армий, бесполезны для искоренения ненависти за границей или предотвращения домашнего насилия в наших домах. Наша полиция и тюрьмы не могут излечить порождающие преступность условия. Наши пестициды не могут восстановить испорченную почву. Covid-19 напоминает старые добрые времена, когда проблемы инфекционных заболеваний уступили место современной медицине и гигиене, в то время как нацисты уступили место военной машине, а сама природа уступила, или так казалось, технологическому завоеванию и совершенствованию.Он напоминает о днях, когда наше оружие работало, и казалось, что мир действительно улучшается с каждой технологией контроля.
Какая проблема поддается господству и контролю? Вид вызван чем-то извне, чем-то Другим. Когда причина проблемы в чем-то интимном, например, в бездомности или неравенстве, зависимости или ожирении, не с чем бороться. Мы можем попытаться установить врага, обвиняя, например, миллиардеров, Владимира Путина или Дьявола, но тогда мы упускаем ключевую информацию, такую как условия почвы, которые позволяют миллиардерам (или вирусам) в первую очередь размножаться.
Если и есть одна вещь, в которой наша цивилизация хороша, так это борьба с врагом. Мы приветствуем возможности делать то, что у нас хорошо получается, что доказывает обоснованность наших технологий, систем и мировоззрения. Итак, мы создаем врагов, бросаем такие проблемы, как преступность, терроризм и болезни, в термины «мы против них» и мобилизуем нашу коллективную энергию на те усилия, которые можно рассматривать с этой точки зрения. Таким образом, мы выделяем Covid-19 как призыв к оружию, реорганизацию общества, как будто для военных действий, и при этом рассматриваем как нормальную возможность ядерного армагеддона, экологического коллапса и пяти миллионов детей, умирающих от голода.
Рассказ о заговоре
Поскольку Covid-19, кажется, оправдывает так много пунктов в тоталитарном списке желаний, есть те, кто считает, что это преднамеренная силовая игра. В мои задачи не входит продвижение этой теории или ее опровержение, хотя я предложу несколько комментариев на мета-уровне. Сначала краткий обзор.
Теории (есть много вариантов) говорят о Событии 201 (спонсированном Фондом Гейтса, ЦРУ и т. Д. В сентябре прошлого года) и о официальном документе Фонда Рокфеллера 2010 года, детализирующем сценарий под названием «Локстеп». ответ на гипотетическую пандемию.Они отмечают, что инфраструктура, технологии и законодательная база для военного положения готовились многие годы. По их словам, все, что было нужно, — это способ заставить публику принять это, и теперь это произошло. Независимо от того, является ли текущий контроль постоянным, прецедент создается для:
- • Постоянное отслеживание перемещений людей (из-за коронавируса)
- • Приостановление свободы собраний (из-за коронавируса)
- • Военная охрана гражданского населения (из-за коронавируса)
- • Внесудебное задержание на неопределенный срок (карантин из-за коронавируса)
- • Запрет наличных денег (из-за коронавируса)
- • Цензура Интернета (для борьбы с дезинформацией из-за коронавируса)
- • Обязательная вакцинация и другие виды лечения, устанавливающие суверенитет государства над нашим телом (из-за коронавируса)
- • Классификация всех видов деятельности и направлений на явно разрешенные и прямо запрещенные (для этого вы можете покинуть свой дом), исключая неконтролируемую, неюридическую серую зону.Эта совокупность — самая суть тоталитаризма. Но нужно сейчас, потому что, ну, коронавирус.
Это пикантный материал для теорий заговора. Насколько я знаю, одна из этих теорий может быть правдой; однако такое же развитие событий может разворачиваться из бессознательного системного уклона в сторону все возрастающего контроля. Откуда этот крен? Он вплетен в ДНК цивилизации. На протяжении тысячелетий цивилизация (в отличие от небольших традиционных культур) понимала прогресс как вопрос распространения контроля на мир: приручение дикой природы, покорение варваров, овладение силами природы и упорядочивание общества в соответствии с законом и разумом.Подъем контроля ускорился с Научной революцией, которая запустила «прогресс» к новым высотам: упорядочивание реальности по объективным категориям и количествам и овладение материальностью с помощью технологий. Наконец, социальные науки обещали использовать те же средства и методы для реализации амбиции (которая восходит к Платону и Конфуцию) по созданию идеального общества.
Те, кто управляет цивилизацией, поэтому будут приветствовать любую возможность усилить свой контроль, потому что, в конце концов, он служит великому видению человеческой судьбы: идеально упорядоченному миру, в котором могут быть болезни, преступность, бедность и, возможно, само страдание. спроектировано больше не существует.Никаких гнусных мотивов не нужно. Конечно, они хотели бы следить за всеми — тем лучше для общего блага. Для них Covid-19 показывает, насколько это необходимо. «Можем ли мы позволить себе демократические свободы в свете коронавируса?» они спрашивают. «Должны ли мы теперь по необходимости пожертвовать ими ради собственной безопасности?» Это знакомый рефрен, поскольку в прошлом он сопровождал другие кризисы, такие как 11 сентября.
Чтобы переработать обычную метафору, представьте себе человека с молотком, который ходит вокруг в поисках причины для его использования.Вдруг он видит торчащий гвоздь. Он долго искал гвоздь, забивал шурупы и болты, но ничего не добился. Он придерживается мировоззрения, согласно которому молотки — лучший инструмент, а мир можно сделать лучше, забивая гвозди. А вот и гвоздь! Мы можем подозревать, что в своем рвении он сам забил туда гвоздь, но это вряд ли имеет значение. Может быть, это даже не гвоздь, но он достаточно похож, чтобы начать колотить. Когда инструмент будет готов, появится возможность его использовать.
И добавлю, для тех, кто склонен сомневаться в властях, может, на этот раз это действительно гвоздь. В этом случае молоток — правильный инструмент, и принцип действия молотка проявится сильнее, готовый к винту, кнопке, зажиму и разрыву.
В любом случае, проблема, с которой мы имеем дело, гораздо глубже, чем проблема свержения злого кружка иллюминатов. Даже если они действительно существуют, учитывая наклон цивилизации, та же тенденция сохранится и без них, или возникнут новые Иллюминаты, которые возьмут на себя функции старых.
Верно или ложно, но идея о том, что эпидемия — это некий чудовищный заговор, устроенный злодеями против общества, не так уж далека от мировоззрения «найди патоген». Это менталитет крестоносца, менталитет войны. Он обнаруживает источник социально-политического заболевания в патогене, с которым мы можем затем бороться, в жертву отдельно от нас самих. Это рискует игнорировать условия, которые делают общество благодатной почвой для заговора. Была ли эта земля засеяна намеренно или ветром, для меня вопрос второстепенный.
То, что я скажу дальше, имеет отношение к тому, является ли SARS-CoV2 генно-инженерным биологическим оружием, связано с развертыванием 5G, используется для предотвращения «раскрытия информации», является троянским конем для тоталитарного мирового правительства, более смертоносным, чем мы ». Мне сказали, что он менее опасен, чем нам сказали, возник в биолаборатории в Ухане, возник в Форт-Детрике или в точности так, как нам говорили CDC и ВОЗ. Это применимо, даже если все совершенно неправы относительно роли вируса SARS-CoV-2 в текущей эпидемии.У меня есть свое мнение, но если есть одна вещь, которую я узнал в ходе этой чрезвычайной ситуации, так это то, что я действительно не знаю, что происходит. Я не понимаю, как кто-то может это сделать в бурлящем потоке новостей, фальшивых новостей, слухов, скрытой информации, теорий заговора, пропаганды и политизированных нарративов, наполняющих Интернет. Я хочу, чтобы как можно больше людей приняли незнание. Я говорю это как тем, кто придерживается доминирующего нарратива, так и тем, кто придерживается несогласных. Какую информацию мы можем блокировать, чтобы сохранить целостность наших точек зрения? Давайте будем скромными в своих убеждениях: это вопрос жизни и смерти.
Война со смертью
Мой 7-летний сын не видел и не играл с другим ребенком в течение двух недель. Миллионы других находятся в той же лодке. Большинство согласится с тем, что месяц без социального взаимодействия для всех этих детей — разумная жертва, чтобы спасти миллион жизней. Но как насчет спасения 100 000 жизней? А если жертва не на месяц, а на год? Пять лет? У разных людей разные мнения по этому поводу в зависимости от их основных ценностей.
Давайте заменим предыдущие вопросы чем-то более личным, пронизывающим нечеловеческое утилитарное мышление, которое превращает людей в статистику и жертвует некоторыми из них ради чего-то другого. Для меня актуален вопрос: попрошу ли я всех детей страны отказаться от игр на один сезон, если это снизит риск смерти моей матери или, если уж на то пошло, мой собственный риск? Или я мог бы спросить, объявлю ли я конец человеческим объятиям и рукопожатиям, если бы это спасло мне жизнь? Это не для того, чтобы обесценить жизнь мамы или мою собственную, а они оба ценны.Я благодарен за каждый день, когда она все еще с нами. Но эти вопросы поднимают серьезные проблемы. Как правильно жить? Как правильно умереть?
Ответ на такие вопросы, независимо от того, задаются ли они от имени самого себя или от имени общества в целом, зависит от того, как мы воспринимаем смерть и насколько мы ценим игру, прикосновения и единение, наряду с гражданскими свободами и личной свободой. Нет простой формулы, чтобы сбалансировать эти значения.
За свою жизнь я видел, как общество уделяет все больше внимания безопасности, защищенности и снижению рисков.Это особенно повлияло на детство: когда мы были маленькими мальчиками, для нас было нормальным бродить за милю от дома без присмотра — поведение, которое сегодня принесло бы родителям посещение Службы защиты детей. Это также проявляется в виде латексных перчаток для все большего числа профессий; дезинфицирующее средство для рук везде; закрытые, охраняемые и охраняемые школьные здания; усиление безопасности аэропортов и границ; повышение осведомленности о правовой ответственности и страховании ответственности; металлоискатели и поиски перед выходом на многие спортивные арены и общественные здания и так далее.Если писать крупно, это принимает форму состояния безопасности.
Мантра «безопасность прежде всего» исходит из системы ценностей, которая ставит выживание на первое место и принижает другие ценности, такие как развлечения, приключения, игры и преодоление ограничений. У других культур были другие приоритеты. Например, многие традиционные культуры и культуры коренных народов в гораздо меньшей степени защищают детей, как это показано в классической книге Жана Лидлоффа « The Continuum Concept ». Они позволяют им рисковать и брать на себя ответственность, которые могут показаться безумными большинству современных людей, полагая, что это необходимо для развития у детей уверенности в себе и здравого смысла.Я думаю, что большинство современных людей, особенно молодых, сохраняют некоторую врожденную готовность пожертвовать безопасностью, чтобы жить полноценной жизнью. Однако окружающая культура безжалостно убеждает нас жить в страхе и создала системы, воплощающие страх. Для них крайне важно оставаться в безопасности. Таким образом, у нас есть медицинская система, в которой большинство решений основывается на расчетах риска и в которой худшим возможным исходом, знаменующим окончательную неудачу врача, является смерть. Но все же мы знаем, что смерть ждет нас в любом случае.Спасенная жизнь на самом деле означает отложенную смерть.
Конечным воплощением программы контроля цивилизации было бы торжество над самой смертью. В противном случае современное общество довольствуется копией этого триумфа: отрицанием, а не победой. Наше общество отрицания смерти, от сокрытия трупов до фетиша молодости и содержания пожилых людей в домах престарелых. Даже его одержимость деньгами и имуществом — продолжением «я», как указывает слово «мое», — выражает заблуждение, что непостоянное «я» может стать постоянным посредством своих привязанностей.Все это неизбежно, учитывая самосознание, которое предлагает современность: отдельный человек в мире Другого. Окруженное генетическими, социальными и экономическими конкурентами, это «я» должно защищать и доминировать, чтобы процветать. Он должен сделать все возможное, чтобы предотвратить смерть, которая (в истории разлуки) является полным уничтожением. Биологическая наука даже научила нас тому, что наша природа заключается в максимальном увеличении наших шансов на выживание и воспроизводство.
Я спросил друга, врача, который провел время с Q’ero в Перу, могут ли Q’ero (если бы они могли) интубировать кого-нибудь, чтобы продлить ему жизнь.«Конечно, нет», — сказала она. «Они вызвали шамана, чтобы тот помог ему умереть». Хорошая смерть (что не обязательно означает безболезненную смерть) в современном медицинском словаре не так уж и много. Больничных записей о том, хорошо ли умирают пациенты, не ведется. Это не будет считаться положительным результатом. В мире обособленного «я» смерть — крайняя катастрофа.
Но так ли это? Рассмотрим эту точку зрения доктора Лиссы Рэнкин: «Не все из нас хотели бы находиться в отделении интенсивной терапии, изолированном от близких с помощью машинного дыхания для нас, с риском смерти в одиночку — даже если это означает, что они могут увеличить свои шансы на выживание. .Некоторые из нас, возможно, предпочли бы находиться дома в объятиях любимых, даже если это означает, что наше время пришло…. Помните, смерть не имеет конца. Смерть возвращается домой ».
Когда «я» понимается как относительное, взаимозависимое, даже взаимосуществующее, тогда оно перетекает в другого, а другое перетекает в «я». Понимая себя как локус сознания в матрице отношений, человек больше не ищет врага как ключ к пониманию каждой проблемы, а вместо этого ищет дисбаланс в отношениях.Война со смертью уступает место стремлению жить хорошо и полноценно, и мы видим, что страх смерти на самом деле является страхом жизни. Сколько жизни мы пожертвуем, чтобы оставаться в безопасности?
Тоталитаризм — совершенство контроля — неизбежный конечный продукт мифологии обособленного «я». Что еще, кроме угрозы жизни, например войны, заслуживает тотального контроля? Таким образом, Оруэлл определил вечную войну как важнейший компонент правления партии.
На фоне программы контроля, отрицания смерти и отдельного «я» предположение о том, что государственная политика должна стремиться минимизировать количество смертей, почти не подлежит сомнению — цель, к которой стремятся другие ценности, такие как игра, свобода и т. Д.подчинены. Covid-19 дает повод расширить эту точку зрения. Да, давайте будем свято относиться к жизни, более священной, чем когда-либо. Смерть учит нас этому. Давайте будем считать каждого человека, молодого или старого, больного или здорового, священным, драгоценным, любимым существом, которым они являются. И давайте уступим место и другим священным ценностям в кругу наших сердец. Считать жизнь священной — это не просто долго жить, это значит жить хорошо, правильно и полноценно.
Как и любой другой страх, страх вокруг коронавируса намекает на то, что может лежать за его пределами.Любой, кто пережил смерть близкого человека, знает, что смерть — это портал для любви. Covid-19 поднял вопрос о смерти на видное место в сознании общества, которое ее отрицает. По другую сторону страха мы видим любовь, которую освобождает смерть. Дайте ему излиться. Пусть он пропитает почву нашей культуры и заполнит ее водоносные горизонты, чтобы просачиваться сквозь трещины в наших закостеневших институтах, в наших системах и в наших привычках. Некоторые из них тоже могут умереть.
В каком мире мы будем жить?
Сколько жизни мы хотим пожертвовать на алтарь безопасности? Если это сделает нас в большей безопасности, хотим ли мы жить в мире, где люди никогда не собираются вместе? Хотим ли мы постоянно носить маски на публике? Хотим ли мы проходить медицинское обследование каждый раз, когда путешествуем, если это спасет какое-то количество жизней в год? Готовы ли мы принять медикализацию жизни в целом, передав окончательный суверенитет над нашим телом медицинским властям (выбранным политическими властями)? Хотим ли мы, чтобы каждое мероприятие было виртуальным? Насколько мы готовы жить в страхе?
Covid-19 со временем утихнет, но угроза инфекционного заболевания остается постоянной.Наш ответ на него устанавливает курс на будущее. Общественная жизнь, общинная жизнь, жизнь разделяемой телесности сокращалась на протяжении нескольких поколений. Вместо того, чтобы делать покупки в магазинах, мы получаем вещи с доставкой на дом. Вместо детских игр на улице, у нас есть свидания и цифровые приключения. Вместо площади у нас онлайн-форум. Хотим ли мы и дальше изолировать себя друг от друга и от мира?
Нетрудно представить, особенно если социальное дистанцирование будет успешным, что Covid-19 сохраняется после 18 месяцев, которые нам говорят, чтобы он пошел своим чередом.Нетрудно представить, что за это время появятся новые вирусы. Нетрудно представить, что чрезвычайные меры станут нормой (чтобы предотвратить возможность новой вспышки), так же как чрезвычайное положение, объявленное после 11 сентября, действует и сегодня. Нетрудно представить, что (как нам говорят) возможно повторное заражение, так что болезнь никогда не пойдет своим чередом. Это означает, что временные изменения в нашем образе жизни могут стать постоянными.
Чтобы снизить риск новой пандемии, предпочтем ли мы жить в обществе без объятий, рукопожатий и высоких пятерок, навсегда? Выберем ли мы жить в обществе, где мы больше не собираемся массово? Концерт, спортивные соревнования и фестиваль останутся в прошлом? Разве дети больше не будут играть с другими детьми? Должны ли все контакты с людьми осуществляться через компьютеры и маски? Больше никаких танцев, карате, конференций, церквей? Должно ли снижение смертности быть стандартом для измерения прогресса? Означает ли развитие человека разделение? Это будущее?
Тот же вопрос относится к административным инструментам, необходимым для управления перемещением людей и потоком информации.На данный момент вся страна движется к изоляции. В некоторых странах для выхода из дома необходимо распечатать форму с государственного веб-сайта. Это напоминает мне школу, где всегда нужно иметь разрешение на местонахождение. Или в тюрьму. Представляем ли мы будущее электронных пропусков в зал, систему, в которой свобода передвижения будет постоянно и постоянно регулироваться государственными администраторами и их программным обеспечением? Где отслеживается каждое движение, разрешенное или запрещенное? И для нашей защиты, где информация, которая угрожает нашему здоровью (опять же, по решению различных органов власти), подвергается цензуре для нашего же блага? Перед лицом чрезвычайной ситуации, например, в условиях войны, мы принимаем такие ограничения и временно отказываемся от наших свобод.Как и 9/11, Covid-19 перевешивает все возражения.
Впервые в истории существуют технологические средства для реализации такого видения, по крайней мере, в развитом мире (например, использование данных о местоположении мобильного телефона для обеспечения социального дистанцирования; см. Также здесь). После ухабистого перехода мы могли бы жить в обществе, где почти вся жизнь происходит в сети: покупки, встречи, развлечения, общение, работа и даже свидания. Мы этого хотим? Сколько спасенных жизней это стоит?
Я уверен, что многие из действующих сегодня средств контроля будут частично ослаблены через несколько месяцев.Частично расслаблен, но готов. Пока инфекционные заболевания остаются с нами, они, вероятно, будут повторяться снова и снова в будущем или навязываться нам в форме привычек. Как говорит Дебора Таннен, участвуя в статье «Политико» о том, как коронавирус навсегда изменит мир: «Теперь мы знаем, что прикасаться к вещам, находиться с другими людьми и дышать воздухом в замкнутом пространстве может быть рискованно … Отвращение от рукопожатия или прикосновения к нашим лицам может стать второй натурой — и все мы можем стать наследниками общесоциального ОКР, поскольку никто из нас не может перестать мыть руки.«После тысяч лет, миллионов лет прикосновений, контактов и единения, разве вершиной человеческого прогресса будет то, что мы прекратим такую деятельность, потому что она слишком рискованна?
Жизнь — это сообщество
Парадокс программы контроля в том, что ее прогресс редко приближает нас к ее цели. Несмотря на системы безопасности почти в каждом доме, принадлежащем к высшему среднему классу, люди не менее обеспокоены и не защищены, чем поколение назад. Несмотря на тщательно продуманные меры безопасности, в школах не становится меньше массовых расстрелов.Несмотря на феноменальный прогресс в области медицинских технологий, люди за последние тридцать лет стали менее здоровыми, так как хронические заболевания разрастались, а ожидаемая продолжительность жизни стагнировала, а в США и Великобритании начала снижаться.
Меры, принимаемые для борьбы с Covid-19, также могут в конечном итоге причинить больше страданий и смертей, чем предотвратить. Сведение к минимуму смертей означает минимизацию смертей, которые мы умеем прогнозировать и измерять. Невозможно измерить дополнительные смертельные случаи, которые могут быть вызваны, например, депрессией, вызванной изоляцией, или отчаянием, вызванным безработицей, или снижением иммунитета и ухудшением здоровья, которое может вызвать хронический страх.Было показано, что одиночество и отсутствие социальных контактов усиливают воспаление, депрессию и слабоумие. По словам доктора медицины Лиссы Ранкин, загрязнение воздуха увеличивает риск смерти на 6%, ожирения на 23%, злоупотребления алкоголем на 37% и одиночества на 45%.
Еще одна опасность, которая не учитывается, — это ухудшение иммунитета, вызванное чрезмерной гигиеной и дистанцированием. Для здоровья необходим не только социальный контакт, но и контакт с миром микробов. Вообще говоря, микробы — не наши враги, они наши союзники в области здоровья.Разнообразный биом кишечника, включающий бактерии, вирусы, дрожжи и другие организмы, необходим для хорошо функционирующей иммунной системы, а его разнообразие поддерживается благодаря контактам с другими людьми и с миром жизни. Чрезмерное мытье рук, злоупотребление антибиотиками, асептическая чистота и отсутствие контакта с людьми могут принести больше вреда, чем пользы. Возникающие в результате аллергии и аутоиммунные расстройства могут быть хуже, чем инфекционное заболевание, которое они заменяют. В социальном и биологическом плане здоровье исходит от сообщества.Жизнь не процветает изолированно.
Взгляд на мир в терминах «мы против них» закрывает нам глаза на реальность того, что жизнь и здоровье происходят в сообществе. Возьмем пример инфекционных заболеваний: мы не можем выйти за рамки злого патогена и спросить: какова роль вирусов в микробиоме? (См. Также здесь.) В каких условиях организма размножаются вредоносные вирусы? Почему у одних людей симптомы легкие, а у других — тяжелые (помимо всеобщего необъяснения «низкой резистентности»)? Какую положительную роль в поддержании здоровья могут сыграть грипп, простуда и другие нелетальные заболевания?
Мышление, основанное на войне с микробами, приносит результаты, аналогичные результатам войны с террором, войны с преступностью, войны с сорняками и бесконечных войн, которые мы ведем политически и межличностно.Во-первых, это порождает бесконечную войну; во-вторых, это отвлекает внимание от почвенных условий, которые порождают болезни, терроризм, преступность, сорняки и т. д.
Несмотря на постоянные заявления политиков о том, что они ведут войну ради мира, война неизбежно порождает новые войны. Бомбардировки стран с целью убийства террористов не только игнорируют основные условия терроризма, но и усугубляют эти условия. Запирание преступников не только игнорирует условия, порождающие преступность, но и создает те условия, когда разрушает семьи и общины и приучает заключенных к преступности.А режимы антибиотиков, вакцин, противовирусных и других лекарств наносят ущерб экологии организма, которая является основой сильного иммунитета. За пределами тела масштабные кампании по опрыскиванию, вызванные вирусом Зика, лихорадкой денге, а теперь и Covid-19, нанесут неисчислимый ущерб экологии природы. Кто-нибудь задумывался о том, какое воздействие на экосистему будет, если мы обдаваем ее антивирусными соединениями? Такая политика (которая применялась в различных местах в Китае и Индии) возможна только с точки зрения разделения, которое не понимает, что вирусы являются неотъемлемой частью сети жизни.
Чтобы понять суть наземных условий, рассмотрим некоторые статистические данные о смертности из Италии (из Национального института здравоохранения), основанные на анализе сотен погибших от COVID-19. Из числа проанализированных менее 1% не имели серьезных хронических заболеваний. Около 75% страдали гипертонией, 35% — диабетом, 33% — ишемией сердца, 24% — фибрилляцией предсердий, 18% — нарушением функции почек, а также другими заболеваниями, которые я не мог расшифровать из итальянского отчета.Почти половина умерших страдала тремя или более серьезными патологиями. Американцы, страдающие ожирением, диабетом и другими хроническими заболеваниями, по крайней мере так же уязвимы, как итальянцы. Должны ли мы тогда винить вирус (который убил несколько в остальном здоровых людей) или винить в этом плохое здоровье? Здесь снова применима аналогия с натянутой веревкой. Миллионы людей в современном мире находятся в тяжелом состоянии здоровья, просто ожидая чего-то, что обычно было бы тривиальным, чтобы сбить их с толку.Конечно, в краткосрочной перспективе мы хотим спасти их жизни; опасность состоит в том, что мы теряемся в бесконечной череде краткосрочных действий, борясь с одним инфекционным заболеванием за другим и никогда не сталкиваемся с земными условиями, которые делают людей такими уязвимыми. Это гораздо более сложная проблема, потому что состояние грунта не изменится в результате боевых действий. Не существует патогенов, вызывающих диабет или ожирение, зависимость, депрессию или посттравматическое стрессовое расстройство. Их причины — не Другой, не какой-то вирус, отдельный от нас самих и не от нас, его жертв.
Даже с такими заболеваниями, как Covid-19, в которых мы можем назвать патогенный вирус, все не так просто, как война между вирусом и жертвой. Существует альтернатива микробной теории болезни, согласно которой микробы являются частью более крупного процесса. При подходящих условиях они размножаются в организме, иногда убивая хозяина, но также потенциально улучшая условия, в которых они жили, с самого начала, например, очищая накопленный токсичный мусор с помощью выделения слизи или (образно говоря) сжигая их. с лихорадкой.Иногда ее называют «теорией местности». В ней говорится, что микробы являются скорее симптомом, чем причиной болезни. Как объясняет один мем: «Ваша рыба больна. Теория зародышей: изолируйте рыбу. Теория ландшафта: очистите резервуар ».
Определенная шизофрения поражает современную культуру здоровья. С одной стороны, растет движение за оздоровление, которое охватывает альтернативную и целостную медицину. Он пропагандирует травы, медитацию и йогу для повышения иммунитета. Он подтверждает эмоциональные и духовные аспекты здоровья, такие как способность взглядов и убеждений вызывать недомогание или лечить.Все это, похоже, исчезло во время цунами Covid, поскольку общество по умолчанию вернулось к старой ортодоксии.
Показательный пример: калифорнийские специалисты по иглоукалыванию были вынуждены прекратить работу, так как были сочтены «несущественными». Это совершенно понятно с точки зрения традиционной вирусологии. Но как заметил один специалист по иглотерапии в Facebook: «А как насчет моего пациента, с которым я работаю, чтобы отказаться от опиоидов при болях в спине? Ему придется снова начать их использовать «. С точки зрения медицинских авторитетов альтернативные методы, социальное взаимодействие, занятия йогой, пищевые добавки и т. Д. Являются несерьезными, когда речь идет о настоящих заболеваниях, вызванных настоящими вирусами.Перед лицом кризиса они отправляются в эфирное царство «благополучия». Возрождение ортодоксальности при Covid-19 настолько интенсивно, что что-либо отдаленно нетрадиционное, например, внутривенное введение витамина C, полностью исключалось в Соединенных Штатах еще два дня назад (статьи все еще изобилуют, «развенчивая» «миф» о том, что витамин C может помогите бороться с Covid-19). Я также не слышал, чтобы CDC пропагандировал преимущества экстракта бузины, лекарственных грибов, снижение потребления сахара, NAC (N-ацетил L-цистеин), астрагала или витамина D.Это не просто мягкие предположения о «благополучии», они подтверждаются обширными исследованиями и физиологическими объяснениями. Например, было показано, что NAC (общая информация, двойное слепое плацебо-контролируемое исследование) радикально снижает частоту и тяжесть симптомов гриппоподобных заболеваний.
Как показывают приведенные мной ранее статистические данные по аутоиммунитетам, ожирению и т. Д., Америка и современный мир в целом столкнулись с кризисом в области здравоохранения. Разве ответ — делать то, что мы делали, только более основательно? Пока что ответ на Covid заключался в том, чтобы удвоить ортодоксальность и отбросить нетрадиционные практики и различные точки зрения.Другим ответом было бы расширение нашего взгляда и изучение всей системы, в том числе того, кто за нее платит, как предоставляется доступ и как финансируются исследования, а также расширение и включение таких маргинальных областей, как фитотерапия, функциональная медицина и энергетическая медицина. Возможно, мы сможем воспользоваться этой возможностью, чтобы переоценить преобладающие теории болезни, здоровья и тела. Да, давайте как можно лучше защитим заболевшую рыбу прямо сейчас, но, может быть, в следующий раз нам не придется изолировать и лечить так много рыб, если мы сможем очистить аквариум.
Я не говорю вам бежать прямо сейчас и покупать NAC или любую другую добавку, ни то, что мы, как общество, должны резко изменить нашу реакцию, немедленно прекратить социальное дистанцирование и вместо этого начать принимать добавки. Но мы можем использовать перерыв в норме, эту паузу на распутье, чтобы сознательно выбрать, по какому пути мы будем двигаться вперед: какая система здравоохранения, какая парадигма здоровья, какое общество. Эта переоценка уже происходит, поскольку такие идеи, как всеобщее бесплатное здравоохранение в США, получают новый импульс.И этот путь тоже ведет к развилкам. Какое здравоохранение будет универсальным? Будет ли это просто доступным для всех или обязательным для всех — каждый гражданин или пациент, возможно, с невидимой татуировкой со штрих-кодом, удостоверяющей, что он находится в курсе всех обязательных прививок и проверок. Затем вы можете пойти в школу, сесть в самолет или зайти в ресторан. Это один из доступных нам путей в будущее.
Теперь доступен и другой вариант. Вместо того, чтобы вдвое усиливать контроль, мы могли бы, наконец, принять целостные парадигмы и практики, которые ждали на обочине, ожидая растворения центра, чтобы в нашем униженном состоянии мы могли перенести их в центр и построить новую систему. вокруг них.
Коронация
Есть альтернатива раю совершенного контроля, к которому наша цивилизация так долго стремилась и который отступает так же быстро, как и наш прогресс, как мираж на горизонте. Да, мы можем, как и прежде, идти по пути большей изоляции, изоляции, господства и разделения. Мы можем нормализовать повышенные уровни разделения и контроля, поверить в то, что они необходимы для нашей безопасности, и принять мир, в котором мы боимся находиться рядом друг с другом.Или мы можем воспользоваться этой паузой, этим перерывом в нормальности, чтобы повернуть на путь воссоединения, холизма, восстановления утраченных связей, восстановления сообщества и воссоединения паутины жизни.
Удваиваем ли мы защиту отдельного «я» или принимаем приглашение в мир, где все мы вместе? Мы сталкиваемся с этим вопросом не только в медицине: он посещает нас в политическом, экономическом плане, а также в нашей личной жизни. Возьмем, к примеру, проблему накопления, которая воплощает идею: «На всех не хватит, поэтому я позабочусь о том, чтобы мне хватило.Другой ответ может быть таким: «Некоторым недостаточно, поэтому я поделюсь с ними тем, что у меня есть». Будем ли мы сторонниками выживания или помощниками? Для чего нужна жизнь?
В более широком масштабе люди задают вопросы, которые до сих пор скрывались от активистов. Что нам делать с бездомными? Что нам делать с людьми в тюрьмах? В трущобах третьего мира? Что делать с безработными? А как насчет горничных, водителей Uber, сантехников и дворников, водителей автобусов и кассиров, которые не могут работать из дома? И вот теперь, наконец, процветают такие идеи, как облегчение долгового бремени студентов и всеобщий базовый доход.«Как мы защитим тех, кто уязвим к Covid?» приглашает нас к теме «Как мы вообще заботимся об уязвимых людях?»
Это импульс, который пробуждает в нас, независимо от поверхностности нашего мнения о серьезности, происхождении Covid или наилучшей политике по его устранению. Он говорит: давайте серьезно позаботимся друг о друге. Давайте вспомним, как все мы драгоценны и как драгоценна жизнь. Давайте проведем инвентаризацию нашей цивилизации, разберем ее до гвоздей и посмотрим, сможем ли мы построить еще одну прекрасную.
По мере того как Ковид пробуждает в нас сострадание, все больше и больше из нас понимают, что не хотим возвращаться к нормальному состоянию, в котором нам так сильно не хватает. Теперь у нас есть возможность создать новую, более сострадательную норму.
Есть множество обнадеживающих признаков того, что это происходит. Правительство Соединенных Штатов, которое долгое время казалось заложником бездушных корпоративных интересов, высвободило сотни миллиардов долларов в виде прямых выплат семьям. Дональд Трамп, не известный как образец сострадания, ввел мораторий на отчуждение и выселение.Конечно, можно цинично взглянуть на оба этих события; тем не менее, они воплощают принцип заботы об уязвимых.
Со всего мира мы слышим истории солидарности и исцеления. Один друг рассказал, что отправил по 100 долларов каждому из десяти незнакомцев, которые остро нуждались. Мой сын, который несколько дней назад работал в Dunkin ’Donuts, сказал, что люди дают чаевые в пять раз больше обычного — и это люди из рабочего класса, многие из которых латиноамериканские водители грузовиков, которые сами экономически небезопасны.Врачи, медсестры и «основные работники» других профессий рискуют своей жизнью, служа обществу. Вот еще несколько примеров извержения любви и доброты, любезно предоставленных ServiceSpace:
Возможно, мы живем в этой новой истории. Представьте себе итальянские военно-воздушные силы, использующие Паворатти, испанские военные, несущие службу, и уличную полицию, играющую на гитарах — чтобы * вдохновлять *. Корпорации, неожиданно повышающие заработную плату. Канадцы запускают сериал «Похищение доброты». Шестилетняя девочка из Австралии очаровательно одаривает свою зубную фею деньгами, восьмиклассник из Японии делает 612 масок, а школьники повсюду покупают продукты для пожилых людей.Куба отправляет армию в «белых одеждах» (врачей) на помощь Италии. Арендодатель разрешает арендаторам оставаться без арендной платы, стихотворение ирландского священника становится вирусным, активисты-инвалиды производят дезинфицирующее средство для рук. Представлять себе. Иногда кризис отражает наш самый глубокий порыв, на который мы всегда можем ответить состраданием.
Как описывает Ребекка Сольнит в своей чудесной книге Рай, построенный в аду , катастрофы часто освобождают солидарность. Более красивый мир мерцает прямо под поверхностью, подпрыгивая, когда системы, удерживающие его под водой, ослабляют хватку.
В течение долгого времени мы, как коллектив, стояли беспомощными перед лицом вечно тошнотворного общества. Будь то ухудшение здоровья, распадающаяся инфраструктура, депрессия, самоубийства, наркомания, экологическая деградация или концентрация богатства, симптомы цивилизационного недуга в развитом мире очевидны, но мы застряли в системах и моделях, которые их вызывают. . Теперь Covid подарил нам перезагрузку.
Перед нами лежит миллион разветвляющихся тропинок. Универсальный базовый доход может означать конец экономической незащищенности и расцвет творчества, поскольку миллионы людей освобождаются от работы, которая, как показал нам Ковид, менее необходима, чем мы думали.Или это может означать, с уничтожением малого бизнеса, зависимость от государства в отношении стипендии, которая идет со строгими условиями. Кризис может привести к тоталитаризму или солидарности; медицинское военное положение или холистический ренессанс; больший страх перед микробным миром или большая сопротивляемость участию в нем; постоянные нормы социального дистанцирования или возобновленное желание собраться вместе.
Что может направлять нас, как людей, так и общество, когда мы идем по саду разветвляющихся тропинок? На каждом перекрестке мы можем осознавать, за чем следуем: страх или любовь, самосохранение или щедрость.Сможем ли мы жить в страхе и строить на нем общество? Будем ли мы жить, чтобы сохранить самих себя? Должны ли мы использовать кризис как оружие против наших политических врагов? Это не вопросы по принципу «все или ничего», все страхи или любовь. Нам предстоит следующий шаг к любви. Это дерзко, но не безрассудно. Он дорожит жизнью, принимая смерть. И он верит, что с каждым шагом будет виден следующий.
Пожалуйста, не думайте, что выбор любви вместо страха может быть достигнут исключительно посредством волевого акта, и этот страх тоже можно победить, как вирус.Вирус, с которым мы сталкиваемся здесь, — это страх, будь то страх перед Covid-19 или страх тоталитарного ответа на него, и у этого вируса тоже есть своя территория. Страх, наряду с зависимостью, депрессией и множеством физических недугов, процветает в условиях разлуки и травм: наследственная травма, детская травма, насилие, война, жестокое обращение, пренебрежение, стыд, наказание, бедность и приглушенная, нормализованная травма. это затрагивает почти всех, кто живет в монетизированной экономике, получает современное образование или живет без сообщества или связи с местом.Эту местность можно изменить путем исцеления травм на личном уровне, путем системных изменений в сторону более сострадательного общества и трансформации основного повествования об отделении: отдельное я в мире других, я отдельно от вас, человечество отдельно от природы . Быть одному — это первобытный страх, и современное общество делает нас все более и более одинокими. Но время Воссоединения пришло. Каждый акт сострадания, доброты, мужества или щедрости исцеляет нас от истории разлуки, потому что он убеждает и актера, и свидетеля в том, что мы вместе.
В заключение я обращусь к еще одному аспекту взаимоотношений между людьми и вирусами. Вирусы являются неотъемлемой частью эволюции не только человека, но и всех эукариот. Вирусы могут передавать ДНК от организма к организму, иногда вставляя ее в зародышевую линию (где она становится наследственной). Известный как горизонтальный перенос генов, это первичный механизм эволюции, позволяющий жизни развиваться вместе намного быстрее, чем это возможно при случайной мутации. Как однажды сказала Линн Маргулис, мы — наши вирусы.
А теперь позвольте мне отважиться на спекулятивную территорию. Возможно, великие болезни цивилизации ускорили нашу биологическую и культурную эволюцию, передав ключевую генетическую информацию и предлагая как индивидуальное, так и коллективное посвящение. Может ли нынешняя пандемия быть именно этим? Новые коды РНК распространяются от человека к человеку, наполняя нас новой генетической информацией; в то же время мы получаем другие, эзотерические «коды», которые едут на спине биологических, разрушая наши повествования и системы так же, как болезнь нарушает физиологию тела.Это явление следует шаблону инициации: отделение от нормальности, за которым следует дилемма, распад или испытание, за которыми (если оно должно быть полным) следует реинтеграция и празднование.
Возникает вопрос: посвящение во что? Какова конкретная природа и цель этого инициирования? Популярное название пандемии предлагает ключ к разгадке: коронавирус. Корона — это корона. «Новая пандемия коронавируса» означает «новая коронация для всех».
Мы уже чувствуем силу того, кем мы могли бы стать.Истинный государь не убегает в страхе ни перед жизнью, ни перед смертью. Истинный властитель не доминирует и не побеждает (это теневой архетип, тиран). Истинный государь служит людям, служит жизни и уважает суверенитет всех людей.
