Меланхолический это: Недопустимое название — Викисловарь

Содержание

МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ — это… Что такое МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ?

МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ
МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ
МЕЛАНХОЛИ́ЧЕСКИЙ, меланхолическая, меланхолическое; в качестве кратк. употр. меланхоличен, меланхолична, меланхолично (книжн.). прил. к меланхолия. Меланхолический темперамент. Меланхолический характер. Меланхолическое настроение. Меланхолически (нареч.) настроен.

|| Унылый, томный, навевающий меланхолию. Меланхолическая музыка. Эти стихи слишком меланхоличны.

Толковый словарь Ушакова. Д.Н. Ушаков. 1935-1940.

.

Синонимы:
  • МЕЛАНХОЛИК
  • МЕЛАНХОЛИЧКА

Смотреть что такое «МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ» в других словарях:

  • меланхолический — меланхолический …   Орфографический словарь-справочник

  • МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ — грустный, задумчивый, унылый. Полный словарь иностранных слов, вошедших в употребление в русском языке. Попов М., 1907. МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ задумчивый, грустный, унылый, печальный. Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка. Павленков …   Словарь иностранных слов русского языка

  • меланхолический — См. печальный быть в меланхолическом настроении… Словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений. под. ред. Н. Абрамова, М.: Русские словари, 1999. меланхолический унывный, печальный, унылый, минорный, ипохондрический, элегичный,… …   Словарь синонимов

  • меланхолический — МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ, МЕЛАНХОЛИЧНЫЙ ая, ое. mélancolique пол. melankoliczny <лат. melanculicus. 1. Отн. к меланхолии и к меланхоликам, свойственный им. БАС 1. Книги, художественные инструменты около нее лежали, ибо меланколический нрав очень… …   Исторический словарь галлицизмов русского языка

  • МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ — МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ, ая, ое. 1. см. меланхолия. 2. меланхолический темперамент (спец.) темперамент, характеризующийся слабой возбудимостью, глубиной и длительностью эмоций. Толковый словарь Ожегова. С.И. Ожегов, Н.Ю. Шведова. 1949 1992 …   Толковый словарь Ожегова

  • Меланхолический — I прил. 1. соотн. с сущ. меланхолия I, меланхолик I, связанный с ними 2. Свойственный меланхолии [меланхолия I], меланхолику [меланхолик I], характерный для них. II прил. 1. Склонный к меланхолии [меланхолия II] (о человеке). 2. Выражающий… …   Современный толковый словарь русского языка Ефремовой

  • меланхолический — меланхолический, меланхолическая, меланхолическое, меланхолические, меланхолического, меланхолической, меланхолического, меланхолических, меланхолическому, меланхолической, меланхолическому, меланхолическим, меланхолический, меланхолическую,… …   Формы слов

  • меланхолический — меланхол ический …   Русский орфографический словарь

  • меланхолический — …   Орфографический словарь русского языка

  • меланхолический — ая, ое. 1. Характеризующийся слабой возбудимостью, глубиной и длительностью эмоциональных переживаний. М. темперамент, характер. М. тип личностей. 2. Склонный к меланхолии (1 зн.). М ая особа. М. юноша. // Выражающий меланхолию; исполненный… …   Энциклопедический словарь

Книги

  • Меланхолический вальс, S. 210, Лист Франц. Репринтное нотное издание Liszt, Franz «Valse m?lancolique, S. 210» . Жанры: Waltzes; Dances; For piano; Scores featuring the piano; For 1 player. Мы создали специально для Вас, используя… Подробнее  Купить за 459 руб
  • Меланхолический вальс, S. 210, Лист Франц. Репринтное нотное издание Liszt, Franz`Valse m?lancolique, S. 210`. Жанры: Waltzes; Dances; For piano; Scores featuring the piano; For 1 player. Мы создали специально для Вас, используя… Подробнее  Купить за 387 грн (только Украина)
  • Меланхолический вальс фа-диез минор, A1/7, Ф. Шопен. Репринтное нотное издание`Valse m?lancolique in F-sharp minor, A1/7`. Жанры: Waltzes; Dances; For piano; Scores featuring the piano; For 1 player. Мы создали специально для Вас, используя… Подробнее  Купить за 198 грн (только Украина)
Другие книги по запросу «МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ» >>

Меланхолический Ницше. Интервью — Гуманитарный портал

Вопрос: Сегодня, спустя более чем полгода после 11 сентября, согласитесь ли вы с утверждением, что этими событиями закончилась эпоха постмодерна? И если да, то кто был, по вашему выражению, «провокатором конца?»

Жан Бодрийяр: Для начала неплохо бы разобраться с термином «постмодернизм», который применяется слишком произвольно. До такой степени произвольно, что я бы назвал это понятие неопознанным теоретическим объектом. Да, современная эпоха — эпоха модерна — переживает драматический период, но можно ли говорить о её конце? Скорее речь идёт об иллюзии конца, о некоей мечте о конце всего — общества, политики, истории.

И мы тешим себя этой иллюзией. Модернизм — явление необратимое, а потому чёткой линии водораздела между ним и постмодерном, я думаю, нет. Я бы скорее сказал, что модернизм развивается нелинейным образом, что он отражает сам себя, как в зеркале, его развитие как бы ускоряется, принимая иной характер — иногда характер катастрофы. В сущности, эпоха модерна это эпоха кризисов: начиная с девятнадцатого века кризис неизменно сопровождал прогресс и всё, что ему сопутствует. В фазе ускорения кризис принимает характер катастрофы, и тут возможны мутации. Может быть, роковая дата 11 сентября стала некоей критической точкой в развитии виртуальной катастрофичности эпохи модерна. Это одновременно судороги модернизма и приостановка его движения. В любом случае, мы уже не сможем верить в эту эпоху — наше доверие подорвано. Идеальная картинка потускнела: постмодернизм как идеальная фаза модернизма, наверное, закончился. В то же время много говорилось о том, что постмодернизм это конец истории, но после 11 сентября она продолжается.
Мы жили в виртуальном мире — теперь возвращаемся в реальный. Вот с этим я не согласен. Демократия обладает большим запасом возможностей автокоррекции, самоналадки. Но сегодня, похоже, эти возможности истощились. Взять хотя бы систему народного представительства — это уже не демократия, это издевательство. Права человека, свобода, демократия — всё это превратилось в пародию.

Вопрос: То есть, на ваш взгляд, система выстояла?

Жан Бодрийяр: Да, но она утратила свою рациональность, структура её изменилась, она поражена неким вирусом. Есть явные признаки её разложения, она вроде функционирует, но как бы умозрительно, спекулятивно. Так иногда бывает с экономикой. Производство, эволюция, прогресс — этого больше нет, есть только умозрительные построения, зыбкие и неустойчивые. Конечно, глобализация, мондиалистское движение, продолжается, но события 11 сентября, прозвучав сигналом тревоги, всё же эту тенденцию притормозили.

Вопрос: Какова во всём этом роль терроризма? Можно ли говорить о появлении новой исторической силы или это проявление тотального антагонизма?

Жан Бодрийяр: Есть проблема системы, которая находится в состоянии борьбы со своей собственной, внутренней катастрофой, — она в серьёзном кризисе.

Система несёт в себе что-то самоубийственное, что-то, что идёт слишком далеко — за пределы собственного конца. И в этот момент терроризм со своими религиозными, фанатичными мотивациями становится посредником или, точнее, оператором этого внутреннего кризиса системы. В нём находит воплощение возможность крушения системы.

Когда я это говорю, я, конечно, не имею в виду, что терроризм есть порождение системы, что это плод деятельности ЦРУ или что-нибудь в этом роде, — такие разговоры ходили. Конечно нет. Терроризм — это внешняя сила, которая приходит извне принять участие во внутренней драме системы — со своими актёрами. Но их действия начинают резонировать с разладом, во власти которого находится система, — в качестве метафоры я употреблял даже слова «самоубийство системы». Здесь, правда, надо признать, что наряду с исламским терроризмом существует и внутренний американский терроризм, я говорю о крайне правых, о военных, о Пентагоне и так далее. Помните события в Оклахоме? Может быть, между этими силами есть некое притяжение, ощущение сообщничества, хотя в реальности быть заодно они не могут.

Тотальное освобождение подкрепляется постоянно растущими техническими возможностями, которые парадоксальным образом нас не раскрепощают, а сковывают все сильнее и сильнее, мы снова становимся рабами.

Вопрос: Но почему же всё-таки мусульмане? Ведь есть же и другие традиционные, мощные цивилизации, живущие своей жизнью, не похожей на жизнь Запада.

Жан Бодрийяр: Но исламский мир — единственная культура, которая отрицает западную систему ценностей, систему ценностей эпохи модерна. Китайцы, японцы, индусы, по крайней мере сегодня, не противопоставляют себя процессу глобализации. Их культуры не антагонистичны западному мондиализму. Однако нельзя исключать, что по мере развития мондиализма особенности и своеобразие этих цивилизаций начнут ему противоречить. Очаги таких противоречий — лингвистических, религиозных, этнических — мы уже видим довольно часто, они множатся и могут взорвать ситуацию. Но сегодня это ислам. Имеет ли это противостояние религиозную сущность? Не думаю. Вряд ли речь идёт о возрождении древнего ислама. Нынешний ислам это тоже продукт глобализации и эпохи модерна. Он умело и агрессивно использует плоды западного прогресса, его техническое совершенство: с технологической точки зрения покушение 11 сентября — это настоящий перформанс. Это потрясающе.

Вопрос: То есть ни нового Средневековья, ни нового Ренессанса ждать не следует?

Жан Бодрийяр: Я не думаю, что этот ислам — террористический ислам — несёт с собой Средневековье с его варварством, архаикой. Нет, это современная сила, которая пытается противостоять мондиализму и модернизму в их системе координат — политических, экономических, технологических и прочих. Запад стал доминирующей силой, и это — унижение для других цивилизаций. Я не говорю о примитивных культурах, которые прожили свой век и исчезли с лица земли. Речь идёт о древних, мощных, традиционных культурах, которые чувствуют себя оттеснёнными на задний план: их превращают в маргиналов. В том числе и в самих западных странах. Мы по сути вытеснили все другие системы ценностей. Но самое смешное во всём этом то, что западные ценности таковыми более не являются — мы сами их уничтожили. Наша система к ним равнодушна: она отлажена, высокотехнологична, оперативно функционирует, но о ценностях нет и речи. У мусульман они есть, а у нас — нет.

Вопрос: Вы говорите о религии?

Жан Бодрийяр: Я сейчас говорю о моральных, трансцендентных, истинных ценностях. Мы о них рассуждаем, но в реальности их больше нет. Мы движемся с нарастающей скоростью, но не знаем куда.

Вопрос: Кризис демократии?

Жан Бодрийяр: Демократия обладает большим запасом возможностей автокоррекции, самоналадки. Но сегодня, похоже, эти возможности истощились. Взять хотя бы систему народного представительства — посмотрите, во что она превратилась в Америке. И у нас, во Франции, не лучше. Это не демократия, это издевательство. Права человека, свобода, демократия — все это превратилось в пародию. И очень мало шансов, что систему можно откорректировать.

Вопрос: У русских философов конца девятнадцатого века есть теория, согласно которой в жизни всякой цивилизации есть три периода: первичная простота, цветущая сложность и вторичное упрощение, которое может принимать форму всеобщего усреднения и объединения. И этот период — последний, это — закат цивилизации. Возможно, Запад вступает как раз в эту стадию своего развития?

Жан Бодрийяр: Мне эта теория кажется довольно верной. Наша система достигла стадии предельной насыщенности и теперь начинает опошляться — в вашей трактовке это фаза вторичного упрощения: происходит нивелирование ценностей. Это мне напоминает известное высказывание Хайдеггера о том, что падение человека происходило дважды: первый раз — в грех, второй — в банальность. И то, что происходит с модернизмом, это не упадок, это опошление. И это происходит на мировом уровне: все культуры упрощаются, делаются всеобщим достоянием, поскольку идёт широкий обмен. Всё становится равноценным, эквивалентным, и в этот момент всеобщего упрощения окончательно уходят страсть, идеал. Упадок ли это — не знаю. Скорее речь идёт о движении к тотальной банальности.

Вопрос: Но это очень похоже на деградацию.

Жан Бодрийяр: Возможно. Как в энцефалограмме: когда пики и провалы вытягиваются в прямую линию — это плохой признак. Если вспомнить теорию катастроф, то я бы сказал, что западная система входит в фазу энтропии, её энергетика истощается. Но эта негативная тенденция проявляется в форме своей противоположности. Смотрите: глобализация означает, помимо прочего, огромный поток информации, который всё нарастает. Чем больше информации, тем интенсивнее процесс обмена ей — вроде бы движемся к абсолютному прогрессу. Но в какой-то момент становится ясно, что, чем больше информации, тем её в реальности меньше: когда её слишком много, она перестаёт восприниматься. В этом парадокс глобализации: передозировка информации приводит к дезинформации, порождая энтропию. Тем не менее, энтропия — это не упадок, это другое: это физическая форма нивелирования, обезличивания системы.

Вопрос: Сказанное относится только к западной цивилизации? Ведь другие, пусть и менее развитые, признаков деградации — или энтропии — не демонстрируют.

Жан Бодрийяр: Согласен. Но Запад сегодня представляет собой модель того, через что придётся пройти другим культурам: или ты адаптируешься к глобализации, или исчезаешь. Западная культура — это модель эквивалентности, которая противопоставляет себя всем прочим культурам. Прочие — они своеобразные, оригинальные, они не эквивалентны друг другу, и обмен между ними не происходит. А в западной цивилизации все смешалось, все универсально и индифферентно, своеобразия и оригинальности больше нет. Всем остальным предлагается встроиться в схему западной эквивалентности и здесь — по аналогии с теорией катастроф — можно уже говорить о теории хаоса. С появлением первоначального элемента процесс идёт с ускорением, последствия теряют нормальные пропорции, рациональный порядок вещей уходит, нормальные причинно-следственные связи утрачиваются. Словом, хаос.

Вопрос: И какие же перспективы у белой расы?

Жан Бодрийяр: Не знаю, я не прорицатель. Раньше, когда мир был проще, можно было что-то предсказать, предвидеть. Сегодня будущее непредсказуемо, ход событий приобрёл хаотичный, случайный характер. И тот, кто вам скажет: я знаю, что будет, — это шарлатан.

Нынешняя ситуация в перспективе создаёт идеальные условия для мировой революции. А как иначе обитатели будущего всемирного гетто смогут оспорить огромные привилегии абсолютного меньшинства населения?

Вопрос: Может быть, свобода всё-таки слишком тяжёлое бремя для человека? К тому же она порождает агрессию — отсюда и описанное вами отношение к другим цивилизациями со стороны Запада. Возможно, именно это и породило его сегодняшние проблемы?

Жан Бодрийяр: В просвещённом обществе свобода — это благо, это великое завоевание человека. Кроме того, это норма: вспомним Руссо, который утверждал, что доброта и свобода суть естественное состояние человека. Но, похоже, со свободой происходит то же, что и с информацией: в умеренном количестве это благо, в избыточном — зло. Наступает эффект пресыщения: количество свободы нарастает и параллельно растёт тоска, тревога. Когда ты несвободен, единственное твоё стремление — освободиться: свобода представляется идеалом. Но когда ты свободен, ты начинаешь задавать себе массу вопросов и в душе твоей поселяются тревога и ужас. Кроме того, следует различать свободу и освобождение — это разные вещи. Свобода это идеал, и взаимоотношения субъекта со своей личной свободой это вопрос философии, морали. В любом случае свобода — это хорошо. Другое дело освобождение: безусловное освобождение всего и вся быстро приводит проблему к её критической точке. Освобождаются силы добра, но одновременно освобождаются и силы зла, и с этой точки зрения освобождение — акт безнравственный. Тем более что зачастую силы зла оказываются активнее, чем их оппоненты. Потом начинается эта, если можно так выразиться, гонка преследования, довольно быстро наступает кризис, когда становится непонятно, что же делать с этой свободой.

Здесь есть проблема, что очень хорошо видно на примере представительной демократии. На низовом уровне это право избирать и быть представленным — вроде бы благо безусловное. Но мы же видим, что всё больше и больше людей не хотят им пользоваться — они разочарованы. Кроме того, тотальное освобождение подкрепляется постоянно растущими техническими возможностями, которые парадоксальным образом нас не раскрепощают, а сковывают все сильнее и сильнее, мы снова становимся рабами — средств массовой информации, например. В каком-то смысле объект начинает доминировать над субъектом, подрывая наше доверие к окружающему. Да, безусловно, свобода — это идеал, трансцендентная, непреходящая ценность. Но вот она здесь — и что же?

Вопрос: В своей статье о событиях 11 сентября вы написали: они это сделали, но мы этого хотели. Что вы имели в виду?

Жан Бодрийяр: Здесь тоже есть некий парадокс. Наша воля не всегда рациональна, есть в ней нечто тёмное, смутное. Человек хочет прогресса, добра, свободы — это светлая, открытая часть его сознания. Но есть ведь и смутные желания — дойти до крайнего предела вещей, вытолкнуть их за некую грань. Понять, как далеко можно пойти, поприсутствовать при конце, при исчезновении. Ведь это же великий спектакль, согласитесь! Исчезновение — это же целое искусство, здесь очень велика эстетическая составляющая. И в общественном сознании, видимо, есть это желание представить себе окончательную катастрофу. Картина атаки 11 сентября была для нас откровением, и многие наверняка сказали себе: чёрт возьми, это красиво! Это настоящий шедевр! Здесь я иронизирую, конечно, потому что шедевр — это уже искусство, а искусство — вещь всё же более рациональная. И здесь, разумеется, речь не идёт и об импульсе смерти — это уже психопатология: все мы извращенцы, но не до такой степени. Хотя в нас намешано много всякого, в том числе и то странное влечение, которое мы испытываем к зрелищу конца.

Вопрос: Что же всё-таки движет историю — добро или зло?

Жан Бодрийяр: Ещё в восемнадцатом веке голландский прозаик и философ Бернард де Мандевиль в одной из своих басен выдвинул теорию, согласно которой общество развивается исключительно благодаря своим порокам. Например, коррупция была им представлена как одна из главных движущих сил прогресса. Выходит, что к добру человек испытывает всего лишь стремление, а к пороку — тягу, которую можно сравнить с сексуальным чувством. Это нечто подсознательное и могучее (смеётся). В иные моменты эти обе силы находятся в равновесии, но чаще зло оказывается сильнее. Меня интересовал вопрос синхронного развития этих двух начал. С точки зрения морали мы полагаем, что, чем больше в мире добра, тем меньше зла. Но это заблуждение, на самом деле, чем больше добра, тем больше и зла. Это даже не противоречие, это проблема, и проблема практически неразрешимая. Более того: если уничтожить все зло, то исчезнет и добро. А ведь уничтожение зла — болезней, несчастий, смерти — это как раз задача, которую ставит перед собой человеческая цивилизация. На самом же деле, уничтожая зло, мы уничтожаем ту энергию, за счёт которой развиваемся. Мне кажется, что там, где нет ни добра ни зла, там — ад.

Вопрос: Так возможно всё-таки синхронное развитие этих начал?

Жан Бодрийяр: В идеально задуманной, сбалансированной модели универсума они должны уравновешивать друг друга. Некоторые примитивные культуры научились символически нейтрализовывать дурную энергию зла через определённые ритуалы — например, через жертвоприношение. И борясь таким образом со злом, они ведут себя честнее, поскольку признают его существование. Мы же не желаем принять зло как очевидность. Прекрасный пример тому дают американцы: они просто не могут представить себе зло — его для них не существует. И когда в один прекрасный момент оно является им во всей своей красе, как это случилось 11 сентября, они приходят в полный ужас. Принять существование зла можно, только согласившись с существованием «другого», ощутив его «самость». Вот американцы к этому абсолютно не способны. Они представляют себя наедине с Богом, и «другие» для них просто не существуют. А если всё же появляется «другой», то он глуп, он варвар, психопат, он животное и так далее. То есть он — воплощённое зло, которое надо немедленно уничтожить.

Вопрос: Вы говорите, что американцы ощущают себя наедине с Богом. На самом деле существует мнение, что общение с Богом для западного общества давно выхолощено и превратилось в чистую формальность.

Жан Бодрийяр: Да, свой символический, сакральный смысл церковь потеряла. Она стабильно функционирует как общественный институт, как объединяющая социальная сила, если угодно, но вдохновение из неё ушло. Секуляризация, как и повсюду. Но это случилось не вчера: тенденция проявилась несколько веков назад, в момент открытия испанцами Америки. На новом континенте они встретили индейцев, чья религиозность была гораздо более интенсивной, чем религиозность испанцев: у последних на уме уже были деньги, завоевания и всё такое прочее. И именно поэтому индейцы подлежали уничтожению, так как мир, утративший свои ценности, всегда ревниво относится к другим мирам, у которых эти ценности есть. Когда своих ценностей не осталось, надо разрушать чужие. Так что Запад был истинно христианским лишь в Средние века, а с шестнадцатого века религиозные ценности стали утрачиваться. Тогда же начинается и эпоха завоеваний, поскольку равнодушие даёт силу для экспансии, религиозный же мир замкнут и герметичен. И с этих пор все ценности, которые сопротивлялись завоеванию и были несовместимы с западными, подлежали уничтожению. Парадоксальным образом в этом постепенном исчезновении чужих ценностей, особенно христианских, был и положительный аспект — построение светского, рационального общества. То есть западное общество взросло на этом поглощении. И сегодня это ударило по нему бумерангом.

Вопрос: Это поглощение и есть глобализация. Или, как утверждала русская философская мысль, вторичное упрощение и объединение. То есть закат цивилизации.

Жан Бодрийяр: На мой взгляд, глобализация ведёт мир все к большей дискриминации. Очевидно, будет класс привилегированных — в основном из белой расы, хотя он может включать и представителей других культур. То есть будут хозяева создающейся сети — денег, информации, технологий — и будут изгои, которых абсолютное большинство. Иными словами, глобализация это отход от демократии, и неравенство будет нарастать по мере обострения демографических проблем. До сих пор мы имели дело с традиционными противоречиями — слаборазвитые страны, третий мир и так далее. Эти противоречия разрешались через мировые кризисы. Сегодня они остаются, но появляются и новые. Если эволюция продолжится в том же направлении, что и сейчас, то Африка, например, превратится в хранилище людских резервов, только их трудно будет отнести к человеческому роду. С другой стороны мы получим суперклон белой расы, очень продвинутый в развитии и располагающий современнейшим технологическим инструментарием, властью и деньгами. И если прежние противоречия выливались в кризисы, то нынешняя ситуация в перспективе создаёт идеальные условия для мировой революции. А как иначе обитатели будущего всемирного гетто смогут оспорить огромные привилегии абсолютного меньшинства населения? Хочу надеяться, что этого не случится, хотя я не вижу силы, способной сломать все более отчётливую линию демаркации между хозяевами и изгоями.

Вопрос: Может ли такой силой стать терроризм?

Жан Бодрийяр: Да, сама ситуация становится террористической. Должен быть взрыв, но это будет не политический или военный кризис, это будет взрыв терроризма. Здесь уместно вспомнить прекрасную новеллу Борхеса. Некая империя поработила все соседние народы и приговорила их оставаться по ту сторону зеркала. Так, что рабы должны были походить на своих хозяев, быть их отражением. То есть фактически перестать существовать, попав в ситуацию полной дискриминации. Однако с течением времени народы в зеркале начали терять сходство с хозяевами, вновь обретать свои собственные черты, и в какой-то момент, пишет Борхес, они перейдут на ту сторону зеркала и там победят. И это будет мегасобытие, перед которым померкнет даже 11 сентября.

Александр Лунгин о «Большой поэзии» — Афиша Daily

Сын Павла Лунгина, сценарист «Братства», лучший режиссер по версии «Кинотавра-2019» Александр Лунгин громко заявил о себе c фильмом «Большая поэзия» о поэтах, солдатах и инкассаторах.

Алиса Таежная поговорила с Лунгиным о том, почему мы живем в стране охранников.

— Многие режиссеры не любят смотреть фильмы других режиссеров — считают, что они что‑нибудь своруют ненароком или будут под влиянием. Вы, судя по всему, смотрите много. Плюс ваш бэкграунд — в истории кино.

— Я был кинокритиком, когда эта профессия еще что‑то собой представляла. С тех пор я стал смотреть меньше: сложно любить кино в целом, если ты им занимаешься. Это все равно что банкиру любить деньги. Это просто его инструменты. А для режиссера кино — какие‑то окна, прорези, через которые что‑то видно или не видно.

— «Большая поэзия» вначале задумывалась вами как комедия. Сочетание инкассаторов и поэзии вообще кажется чем‑то трагикомичным: идея звучит как какое‑то кино Гай Ричи.

— Ну, изначально так и было. Я не хотел писать этот сценарий: Серега Осипьян меня уговаривал. У нас тогда был серьезный спад. Мы как раз сделали «Явление природы», ничего не происходило, фильм даже не вышел. Я сказал Сереге: «Ладно, давай напишем, если ты просишь». Прочитал сайт «Поэзия.ру» или «Стихи.ру» и ни фига там не нашел, кроме одного стихотворения, которое мне понравилось и ради которого я, наверное, первый вариант сценария и написал. Я вам его прочту, но не уверен, что вы сможете его опубликовать. Мы, к сожалению, не сумели использовать его в фильме, потому что оно было подписано то ли существом, то ли группой существ, которые называли себя «Туса постмодерна». И мы их не сумели найти и договориться о правах.

Стихотворение звучит так: «В этой гребаной жизни все как‑то двояко/Где же ты, Морфеус, ***** тебя в сраку?»

— В первой версии сценария, когда вы еще хотели делать что‑то комедийное, стихи уже были трагично-пафосными или все-таки смешными?

— Честно говоря, кроме стихотворения, которое я вам прочитал, тогда стихов не было, были лакуны. Стихи для нашего сценария специально написали современные поэты Андрей Родионов и Федор Сваровский. Они невероятно благородно себя вели, давали мне курочить стихи, как я хочу. Ведь в кино вообще стихи плохо работают, если не выводить их на экран, как в фильме Джармуша «Патерсон». У меня получились более грубые формы стихов, которые могли бы написать не гении, а обычные ребята.

— Ну поэты — очевидные романтические герои, а инкассаторы с чего? Потому что чужие деньги — земное, меркантильное?

— Я уже даже забыл. Просто казалось, что мы сделаем фильм про две совершенно бессчетные стихии, которые всем правят, — про деньги и про слова.

На съемках «Большой поэзии»

— Человек, вернувшийся с войны, как ваши главные герои после Луганска, всегда привозит с собой багажом посттравматическое расстройство. Ваши герои как будто учатся разговаривать заново при помощи стихов — после того, что они увидели и что им пришлось пережить. Вы много общались с людьми, вернувшимися с войны?

— Конечно, общался. И не только для этого фильма. Если ты не в пузыре, то все время сталкиваешься с этими людьми. Когда я учился в школе, шла Афганская война. Когда я учился в университете, была первая чеченская. В моей съемочной группе был парень, который воевал в Луганске: на самом деле он — художник по гриму, написавший очень интересную искреннюю хронику того, как это было. Они все надеются, что кто‑то сделает что‑то с их опытом. Что кто‑то найдет символическую систему, где все это будет иметь смысл. А поскольку этого не происходит, как правило, они пытаются это делать сами, писать эти наивные песни, стихи.

Если почитаете «Солдат удачи», где люди пишут воспоминания о «Буре в пустыне», вы увидите те же самые наборы слов и сюжетов. Только там пальмы, а тут скалы, там «хаммеры», а здесь бэтээры. Но, в общем, это та же самая попытка: люди, которые оттуда возвращаются, нуждаются в том, чтобы описать то, что видели. Это не бог знает какие большие войны, но тем не менее с людьми там разное происходит.

— Поэзия получается для ваших героев своего рода самотерапией?

— Мои герои чувствуют потребность как‑то компенсировать то, что с ним происходит. Когда ты позволил себе увидеть красоту в запустении, что‑то в тебе меняется. Пустота начинает завладевать тобой изнутри. Виктор — человек, который стоит на балансирующей льдине: дьявол зовет его из темной воды и обещает сделать его свободным. Если бы кто‑то сказал ему, что смысл есть, что что‑то красивое есть, то, может быть, все было бы не так драматично.

— Вы рассказывали в нескольких интервью про настоящую чоповскую империю, которая существует в России, — я так поняла, что вы много времени провели в этой среде, чтобы написать реалистичный сценарий. На самом деле интересны все инсайты и все, что вы вообще узнали и выловили.

— Это иерархическая силовая система внутри госмеханизма. Есть, так сказать, высшие эшелоны ЧОПов фээсбэшные, и граница, отделяющая их от ФСО и прочих, довольно фантомна: им она видна, а со стороны не очень. Это не совсем мафия, а какой- то наш вариант: люди подчинены армейской системе вертикали власти — поэтому там нет признаков определенной свободы, которая мафии отчасти присуща. Дело не только в том, что охранники условно стоят во всех зданиях, а в том, что в большинстве случаев эти здания им и принадлежат. И куда ведут эти неприметные двери, расположенные рядом с хипстерскими кафе и продюсерскими конторами, лучше даже не знать.

После фээсбэшных ЧОПов есть второй этаж — ментовские ЧОПы, и они не очень ладят с гэбэшными, потому что у них свои интересные расклады. А нижний этаж — армейские ЧОПы (там работают наши герои) и те люди, которых мы видим в форме, условно говоря, в «Пятерочке» или на стоянке.

Так страна выходила из 90-х годов: все люди, на что‑то способные в этом смысле, засосались в эту систему, как в пылесос.

— Пока вы разговаривали со всеми охранниками, вы для себя сами выяснили, кто в России что от кого охраняет? Или кого от кого?

— Они не охраняют. Это просто попытка контролировать людей, которых не так‑то просто контролировать, и находить им хоть какое‑то применение в жизни, в которой они могли стать кем угодно. А верхние силовики — это сложно устроенный мир. Это нам кажется, что все одинаковое, а там у каждого этажа своего отдела — свои сложные интересы. Это ризома повернута к нам своей невероятно упрощенной стороной, поэтому возникает иллюзия, что этот мир — старомодный и примитивный, но на самом деле это не так. Многие работают инструкторами и консультантами. На съемках Саша Кузнецов для сцены перестрелки стал требовать, чтобы ему дали настоящий бронежилет — чтобы он чувствовал его тяжесть. И один из консультантов, довольно молодой парень, дал ему свой. Я гляжу, а у бронежилета прямо в области сердца — дырка от застрявшей пули. А так никогда и не подумаешь — тихий рыжий человек, гуляет с детьми на детской площадке.

— Эта система устойчивая или, наоборот, находится в опасном положении?

— Она устойчива сама по себе, пока ситуация не меняется. Что будет, когда что‑нибудь случится, — не совсем понятно. Большие начальники надеются, что приказы всегда выполняются, но на самом деле они живут очень оторвано от рядовых бойцов в своих закрытых коттеджных поселках. А командиры среднего звена, которые на самом деле их тренируют, — они, как мы, привыкли ездить за границу, хотят гулять с детьми и пить кофе. И они не хотят это потерять. Все они страдают от геронтократии, которая разъедает нашу жизнь.

Понимаете, это как в полиции работать — там система несправедливого дележа. Быть ментом сложно, все достается только узкой прослойке. Им же тоже тяжело, поймите. От них часто хотят очень неприятных вещей. Например, эта история с росгвардейцем, который отказался от обвинений. Они здоровые крепкие люди, многие из них воевали в Сирии — и сама идея о том, что обычный студент может их сильно ударить, кажется им унизительной. Дело не в том, что им жалко этого студента — им не жалко, так же как и студенту не жалко их. Но это унижает их достоинство. Представляете, этот парень приходит на тренировку, а его же друзья ему говорят: «Ну что, Сереж, плечо-то не болит? Наверное, рано штангу выжимать? Ты полечился бы!» Поэтому в них растет раздражение.

У нас в фильме был мужчина, который играет дагестанца, — он не актер, он из службы безопасности милиции. В нашей кинореальности на таких ролях обычно снимаются армянские парни, в основном каскадеры с «Мосфильма» — а они, при всем моем уважении, выглядят не так, как мне нужно. И нашелся этот парень, приехал ко мне со своим русским напарником на каком‑то Х6 с выбитым стеклом, явно не им принадлежащем. И он посмотрел на меня и честно сказал: «Александр, я попробую у вас сняться, но только при одном условии — если это не повредит моему мужскому достоинству». Я говорю: «Нет, не повредит». Вот что их волнует на самом деле.

— Ставили ли вы себе задачу снять портрет поколения?

— Нет. Это фильм не о трагедии поколения, это фильм о драме личности. Никаких и манифестов от имени 25-летних я высказывать не пытался — мне кажется странным, когда это делает человек за 45. Я считаю, что мой фильм — меланхолический вестерн, который начинается с оммажа первой перестрелки в «Дикой банде» Сэма Пекинпа и заканчивается довольно точной инверсией финальной сцены «Буча Кэссиди и Санденса Кида».

— А люди вообще схватывают это? «Буча Кэссиди» и Сэма Пекинпа?

— Не очень. Сейчас профессиональная среда так устроена, что и фильм обсудить не с кем — только с членами своей семьи. Мне в этом смысле повезло — я имею в виду не только отца. У меня жена — сценарист, мать с отчимом работали в «Искусстве кино», поэтому мне всегда есть с кем поговорить.

А вообще, снимать кино — это как молиться на краю света: ты кричишь, а эху отразиться не от чего.

— Были ли какие‑нибудь мужские персонажи, про которых вы много думали, пока придумывали «Большую поэзию»?

— Я уже несколько раз это говорил, но почему‑то никто за это не ухватился, так что скажу еще раз — я считаю, что если Виктор на кого‑то и похож, то на Антона Чигура, героя Хавьера Бардема в фильме «Старикам тут не место». И даже не совсем так, как это показано у братьев Коэнов, — скорее как это описано в романе Кормака МакКарти. Если бы Виктор не разбился об это ограбление, как комар об лобовое стекло машины, то начал бы судить людей. Но особенно я ни на кого не ориентировался. Есть фильмы, которые похоже расположены по соседству с нашим — «Тебя здесь никогда не было», «Дипан» Одиара. Его предыдущий фильм «Пророк» — это вообще новое высказывание о современной тюрьме. Мне кажется, именно такого кино не хватает здешнему миру.

— Мне кажется, режиссеры просто боятся туда погружаться.

— Если судьба нашей страны так сильно связана с тюрьмой, довольно странно, что этим никто не занимается. И главная проблема в том, что люди, которые снимают здесь кино, знают о русской тюрьме не больше, чем те, которые снимают кино в Лос-Анджелесе. И как к этому подобраться, до конца непонятно.

— Про Новую Москву вы тоже сняли то, что обычно не снимают, зашли за границу привычного города и показали пейзажи, которых в кино не существует. Вы вначале собирались снимать не в Москве?

— С нашим уровнем бюджета было понятно, что мы никогда не потянем экспедицию. Что Новая Москва так выглядит, я подозревал, но не видел своими глазами: разве что из окна «Аэроэкспресса» или из машины по дороге на дачу. Мой друг и локейшен-скаутер на этом фильме Рома Чеснов проехал 7000 километров по МКАДу и окрестностям на машине и нашел этот район, где все выглядело уже как‑то совсем вопиюще.

— Что это за заколдованное место?

— Район называется Некрасовка. И там на самом деле тридцатиэтажные дома стоят вокруг помойки, которая в полтора раза их выше. Жители называют дома с видом на помойку «первой линией». Но это не гетто в привычном смысле этого слова. Для страны третьего мира это вполне приемлемый уровень. Но на самом деле жизнь там — неврологически очень непростая фигня. Это невероятно странный пестрый ковер — из тех, которые в советское время на стенку вешали и который может свести с ума любого, кто там живет. Все смешалось, и все находится рядом — многоэтажки, темные гнилые сталинские дачи, пустыри, школы, похожие на Министерство культуры в Амстердаме.

— Откуда в сюжете фильма взялись петушиные бои?

— Из жизни. Гастарбайтеры, которые строят все эти разноцветные многоэтажки, привезли с собой из Узбекистана и Киргизии эту форму досуга. Там очень распространены петушиные бои. И вся наша узбекско-киргизско-таджикская массовка прекрасно разбирается в петухах боевой породы куланги. Официально любые ставки в России запрещены законом, поэтому играть тебя никто открыто не позовет. Но в интернете навалом сайтов, посвященных таким боям. Забавно, что заводчики не называют своих птиц петухами: сложные коннотации у этого слова в нашей культуре. То есть ты приходишь к парням, а они тебе: «Чем занимаешься?» И ты говоришь: «Я развожу петухов». Несолидно как‑то. Говорят «боевые куры».

— Ваше кино на «Кинотавре» активно обсуждали в следующем контексте: мол, в российском кино настоящего случилось разделение на, скажем, «женскую» откровенность и «тестостероновое» кино, как ваше или «Бык» Бориса Акопова.

— С самого начала я задумывал «мужскую трилогию». Первая часть — сценарий «Белые солдаты»: по нему мой отец снял «Братство», но он довольно много в нем изменил. Вторая — «Большая поэзия», и третья — будущий фильм про дагестанских бойцов ММА. Я три дня как вернулся из Дагестана, готовлюсь писать сценарий.

— А почему именно Дагестан? Что вас интересует в этих бойцах ММА?

— В современной цивилизации у них возникла уникальная культура, ни на что не похожая. Они вынуждены вести «мужскую» жизнь в мире, где никто не хочет тебя понимать.

— Почему не хочет понимать? Слишком агрессивная, брутальная культура?

— Она просто вообще другая. Эти ребята — зажатые, задавленные жесткой системой, им тяжело открываться, тяжело хоть как‑то показать себя. Но в них есть настоящая драма. И они нуждаются в символическом языке, который описал бы их опыт, не меньше чем те, кто вернулся с войны. И потом, в отличие от парней, которые пишут стихи по-русски, мне кажется, дагестанские бойцы сейчас интересны всему миру. В основном конечно из‑за Хабиба Нурмагомедова, но не только. Американцы снимают документальные фильмы один за другим: «Как я поехал тренироваться в Дагестан». Мне кажется, что две вещи про Россию сейчас будут интересны в мире. Это все, что связано с парнями с Северного Кавказа, потому что никто, так же как и про русскую тюрьму, даже не пытался никак это исследовать. А второе — это ЧВК «Вагнер». Но за второе убивают, как мы знаем, а первое пока лежит бесхозное.

— Вернемся к «мужскому» и «женскому» кино. Нет ощущения, что ваш фильм сильно выпадает из общей тенденции?

— Понимал ли я, что «Большая поэзия» ортогональна современному фестивальному движению? Конечно, понимал. Но я считаю, что фестивальная политика сейчас рассыпалась. Некоторые люди пытаются формировать повестку дня и думать, что они что‑то контролируют — а на самом деле никто ничего не контролирует, и все эти четкие разделения на «мужское» и «женское», актуальное, социально правильное остались в прошлом.

Когда я был молодым, кино было чем‑то невероятно важным, как литература в XIX веке — повседневной жизнью кода. Сейчас это не так, сейчас кино — это занятие, как многие другие занятия. Просто стоит сильно дороже. И единственный плюс в этой ситуации, который я вижу, — что тебе больше не надо взрывать «Сандэнс», попадать в нерв времени и быть обязательно клевым, чтобы снимать кино. Кино сейчас устроено, как любое другое занятие искусством — я это сделал, потому что мне это интересно.

А что касается разделения на «мужское» и «женское» кино, то, мне кажется, все уже доказано. И теперь женщины имеют право снимать не только про себя, а про все, про что они хотят, в том числе и про мужчин, и им не обязательно манифестировать женское начало, как было некоторое время назад. Главное, чтобы они сами на это решились.

Подробности по теме

Павел Лунгин — о победе сына на «Кинотавре», «Братстве», «мужском» и «женском» кино

Павел Лунгин — о победе сына на «Кинотавре», «Братстве», «мужском» и «женском» кино

Санитарно-меланхолическая обстановка – Культура – Коммерсантъ

Во вторник по графику должен был открыться 73-й Каннский кинофестиваль, отложенный на неопределенный срок из-за эпидемии. Накануне его программный директор Тьерри Фремо в интервью журналу Screen International впервые явно сказал, что в 2020 году фестиваля «в физической форме» не будет.

Уже осенью начнется подготовка к фестивалю 2021 года, жюри которого опять предложат возглавить Спайку Ли, несостоявшемуся нынешнему председателю. Фремо рассказывает о том, что в начале июня будет объявлена (условная) каннская селекция «Канн-2020». Не исключено, что некоторые из счастливцев предпочтут ждать целый год, чтобы быть впервые представленными в Канне. Но многие из отобранных фильмов (например, новые работы Уэса Андерсона и Нанни Моретти), вполне вероятно, получат премьеру на других крупных фестивалях — видимо, с особым грифом «каннская селекция». Ведь фестивали значимы прежде всего тем, что дают старт прокатной кампании для каждого фильма, но как только заработает кинопрокат, сдержать нетерпение продюсеров и дистрибуторов, и так уже потерявших немало денег, будет трудно.

Фремо затронул еще один, довольно деликатный вопрос, дав понять, что Каннский фестиваль намерен сотрудничать с осенними, еще пока имеющими шанс состояться (Венеция, Торонто, Сан-Себастьян, Бусан).

Формы этой коллаборации еще предмет обсуждения, ведь тут важно учесть и фактор конкуренции, и амбиции каждого из фестивалей. Сложнее всего, похоже, дело обстоит с Венецией, и сложность усугубляется тем, что нет никакой уверенности в том, что фестиваль сумеют провести, как положено, в сентябре. Если этого не случится, в выигрыше окажется третий из «большой тройки» — Берлинский фестиваль, который успел пройти в конце февраля буквально по лезвию бритвы — за несколько дней до объявления карантина. Не исключено, что он же станет первым фестивалем 2021 года и единственным, который избежит годовой карантинной паузы.

Среди ожидаемых из уст прагматичного каннского директора слов прозвучали и необычные: меланхолия и ностальгия; он признался, что испытывает именно эти чувства, глядя на фестивальный дворец без привычного звездопада. И впрямь кинематографический, да и весь культурный мир погрузился в атмосферу меланхолии — в том глобально-экзистенциальном значении, которое придавал ей Ларс фон Триер, когда снимал свою «Меланхолию» десятилетие назад. Именно тогда знаменитого датского режиссера подвергли обструкции на Каннском фестивале 2011 года за неудачную шутку о Гитлере. С тех пор мир еще больше увяз в лицемерии и двойных стандартах, дойдя до триумфа постправды и фарсовой стадии охоты на ведьм. Киносообщество и кинофестивали, кто более, кто менее охотно, шли на поводу у этой политкорректной «повестки». Но пришли совсем не туда, куда ожидалось.

Разразившаяся эпидемия (кстати, ранний фильм Триера, снятый в 1987 году, так и назывался — «Эпидемия») стала шоком и для тех, кто за, и кто против повестки, расколовшей в том числе элиту общества. Свидетельством этого прозвучало «Письмо двухсот» — обращение знаменитых артистов, режиссеров, философов и ученых под слоганом «Нет — возврату к нормальной жизни». Инициированное французской актрисой Жюльетт Бинош, это письмо написано ее соотечественником и другом, физиком и философом Орельеном Барро и опубликовано в газете Le Monde.

В обращении содержится призыв пересмотреть функционирование современного общества на основе «несостоятельной логики» потребительства, которая угрожает жизни планеты — и природы, и людей.

Среди подписантов — Кейт Бланшетт, Моника Беллуччи, Педро Альмодовар, Жан-Луи Трентиньян, Джейн Фонда, Михаил Барышников, Натали Дюссе, Пенелопа Крус, Роберт Де Ниро, Хоакин Феникс…Список можно продолжать, и он останется столь же внушительным. Особенно если учесть имена двадцати ведущих ученых — нобелевских лауреатов: назовем хотя бы химика Роалда Хоффмана и физика Дэвида Вайнланда.

Однако хедлайнером кампании оказалась подписавшая письмо Мадонна: именно на нее обрушились скептики, уличая в социальных сетях поп-звезду как символ того самого расточительного потребительства, против которого она выступает. Припомнили все: и многомиллионные райдеры, и частные самолеты, и баснословные гонорары. И это она имеет наглость требовать от простых людей ужаться в своих расходах? Наши соотечественники предложили Мадонне экономии ресурсов ради переселиться в московскую хрущевку, чтобы служба медом не казалась. В подобной реакции просвечивают и социальная зависть к «сытым», и национальные комплексы, и обывательская манера «ставить на место» артистических знаменитостей, якобы жирующих «за наши деньги». Последнее скорее инкриминируют российским звездам, особенно если они не угодили массам своей очередной работой, выполненной на госбюджет: чего стоит хотя бы травля Чулпан Хаматовой, которую мы наблюдали недавно. Мадонна, правда, ничьих денег не проедает, но все равно хочется окоротить акулу шоу-бизнеса.

Параллельно международной инициативе в России появилась своя кинематографическая «челобитная».

Если Мадонна и Альмодовар обращаются с призывом к неназываемым сильным мира сего, то наши пишут конкретно премьер-министру и министру культуры с настоятельным предложением обеспечить экономические меры по поддержке киноиндустрии, помочь тем, кто работают в ней по договорам и оказались в бедственном состоянии из-за остановки производства. Среди подписавших — режиссеры Вадим Абдрашитов и Алексей Попогребский, операторы Михаил Кричман и Сергей Астахов, письмо поддержали профессиональные гильдии, творческие союзы, оргкомитет по созданию профсоюза киноработников. Творческие работники, в том числе те, кто имеет имя и репутацию, оказались в числе самых незащищенных категорий общества: у них нет регулярной зарплаты и они даже не могут претендовать на пособие по безработице. В Facebook появился душераздирающий пост драматурга Юрия Клавдиева с просьбой коллегам и друзьям о помощи. И он далеко не единственный, кто в ней остро нуждается.

Понятно, что у международных знаменитостей экономический ресурс побольше, чем у наших, а подушка безопасности помягче. Когда в кармане и в желудке пусто, не до экзистенциальных вопросов. Хотя, с другой стороны, они только на короткой дистанции кажутся абстрактными, а в завтрашнем мире могут стать главными и даже решающими.

Андрей Плахов

«Это не такая меланхолическая история, какой я ее написал», — Алексей Сальников о фильме «Петровы в гриппе»

Политика публикации отзывов

Приветствуем вас в сообществе читающих людей! Мы всегда рады вашим отзывам на наши книги, и предлагаем поделиться своими впечатлениями прямо на сайте издательства АСТ. На нашем сайте действует система премодерации отзывов: вы пишете отзыв, наша команда его читает, после чего он появляется на сайте. Чтобы отзыв был опубликован, он должен соответствовать нескольким простым правилам:

1. Мы хотим увидеть ваш уникальный опыт

На странице книги мы опубликуем уникальные отзывы, которые написали лично вы о конкретной прочитанной вами книге. Общие впечатления о работе издательства, авторах, книгах, сериях, а также замечания по технической стороне работы сайта вы можете оставить в наших социальных сетях или обратиться к нам по почте [email protected].

2. Мы за вежливость

Если книга вам не понравилась, аргументируйте, почему. Мы не публикуем отзывы, содержащие нецензурные, грубые, чисто эмоциональные выражения в адрес книги, автора, издательства или других пользователей сайта.

3. Ваш отзыв должно быть удобно читать

Пишите тексты кириллицей, без лишних пробелов или непонятных символов, необоснованного чередования строчных и прописных букв, старайтесь избегать орфографических и прочих ошибок.

4. Отзыв не должен содержать сторонние ссылки

Мы не принимаем к публикации отзывы, содержащие ссылки на любые сторонние ресурсы.

5. Для замечаний по качеству изданий есть кнопка «Жалобная книга»

Если вы купили книгу, в которой перепутаны местами страницы, страниц не хватает, встречаются ошибки и/или опечатки, пожалуйста, сообщите нам об этом на странице этой книги через форму «Дайте жалобную книгу».

Недовольны качеством издания?
Дайте жалобную книгу